Прощай, молодость! (В. Степанцов)
Если ты заскучал по дороге к девчонке, Заметался, как волка почуявший конь, Если думаешь: "Стоит ли парить печёнки?" - Отступись, не ходи. Должен вспыхнуть огонь. Если ты приобнял вожделенное тело, А оно тебе вякает злобно: "Не тронь!" - И под дых тебе лупит локтем озверело - Не насилуй его. Должен вспыхнуть огонь. Если ж тело распарено и вожделеет, И кричит тебе: "Живо конька рассупонь!" - А конек неожиданно вдруг околеет - Ты не дёргай его. Должен вспыхнуть огонь. И пускай эта фурия стонет от злобы, Испуская проклятья и гнусную вонь, Ты заткнуть её рот своей трубкой попробуй. Пусть раскурит её. Должен вспыхнуть огонь. Дух мятежный, огонь, ты всё реже и реже Расшевеливаешь пламень розовых уст. Где ж те годы, когда на девчатинке свежей Я скакал, как укушенный в жопу мангуст?
Поклонницы психоанализа Меня порою достают И, отводя мой хрен от ануса, Вопросы часто задают: Как я подглядывал за мамочкой, Какой был перец у отца, Когда впервые пипку женскую Увидел близко от лица? Ну да, я говорю, подглядывал, Ну, в бани общие ходил, В мужской папаша перцем радовал, И в женской было ничего. Но только дыры волосатые Меня нисколько не влекли - Тела корявые, пузатые И сиськи чуть не до земли. А вот когда с трехлетней Инночкой Я раз в песочнице сидел, Ее пилоточку изящную Я с интересом разглядел. Я Инну полчаса уламывал (А было мне тогда лет шесть) Снять с попки штаники и трусики, Пописать рядышком присесть. Сокровище трехлетней Инночки Меня, признаться, потрясло. С тех пор про девочек и трусики Пишу стихи я всем назло. Ну ладно, говорит поклонница Психоанализа опять, Ну а когда ты был подросточком, Куда, во что любил кончать? Куда угодно: в руку, в голову. В какую голову? В свою! На фоотографии журнальные, В речную теплую струю, А начитавшися Есенина, К березкам членом припадал, Ломал я ветки им в неистовстве, А после плакал и страдал. Тут девушка отодвигается Чуть-чуть подальше от меня. Да ладно, говорю, расслабься ты, Твой Фрейд - занудство и фигня. Психоанализ - штука древняя, И он не катит молодым, Он нужен лишь нацистам, гомикам И академикам седым. И если ты не любишь в задницу, То папа вовсе не при чем. Давай, любимая, расслабимся, До сраки хрен доволочем. Тут крошка быстро одевается И порывается бежать, А я, схватив ее за задницу, Вдруг начинаю соображать, Что если б я читал внимательно Фрейдистский романтичный бред, То фильтровал слова бы тщательно И выражался б как поэт, И про анальное соитие Вещал бы нежно и светло. Короче, Фрейд хороший дедушка, За Фрейда всем порву хайло.
Рассказ о том, как поэт Григорьев побывал на балу в московской мэрии 15 февраля 1992 года (В. Степанцов)
"Боже, как глупо закончилась жизнь!" - Падая с крыши высотного здания, Думал я с грустью, и мысли тряслись Между ушей, как пески Иордании. Чёрт меня дернул поехать на бал В логово вражье, в московскую мэрию, Я ведь всегда демократов ругал И воспевал коммунизм и Империю. Но осетрина, икорка и джин, Разные яства и шоу с девицами Скрасили мой политический сплин И заглушили вражду и амбиции. Я напихал в дипломат пирожков, Сунул за пазуху вазу с конфетами И подошел к одному из лотков, Где продавались брошюрки с буклетами. "Ясно. Порнуха", - подумалось мне. Брови насупив, туда я направился И увидал за лотком на стене Надпись, которой весьма позабавился. Надпись гласила, что в пользу сирот Здесь лотерея проводится книжная. "В пользу сирот? Жди-ко-сь, наоборот, - Хмыкнул я в ус. - Знаем, знаем, не рыжие. Эти сироты наели бока, Делая дело свое негодяйское, Слёзы вдовиц им - как жбан молока, Вопли голодных - как музыка райская. Жрёте Отечество, смрадные псы, Выставив миру всему на позор его! Нет, не купить вам за шмат колбасы Душу и лиру поэта Григорьева!" Так я подумал, подкравшись бочком К этой лавчонке подонков из мэрии, И, наклонившись над самым лотком, Слямзил брошюрку "Бордели в Шумерии". Но не успел я засунуть её В брюк моих твидовых прорезь карманную, Как ощутил, что запястье моё Сжало холодное что-то и странное. На руки мне плотно лапы легли Робота, присланного из Америки. "Я же поэт! Я соль русской земли!" - Я закричал и забился в истерике. Но этот робот, поимщик воров, Присланный в дар нашим главным разбойникам, Очень уж, гад, оказался здоров, Так что я понял: я буду покойником. Выудив все, что я раньше украл, Это тупое ведро полицейское В рот пирожки мне мои запихал И совершил своё дело злодейское: Вывел на крышу меня механизм И подтолкнул моё тело румяное. Вряд ли б оправился мой организм, Если бы не демократишки пьяные. Нет бесполезных вещей под луной. Не было проку бы от демократии, Не окажись меж асфальтом и мной Трёх представителей ельцинской братии. Кровь и мозги отирая платком, Топал к Кремлю я шагами нетвердыми, А демократы лежали ничком, В русскую землю впечатавшись мордами.
Рассказ художника (В. Степанцов)
Гниение капустных листьев Напоминает мне о том, Что я когда-то был убийцей, Озлобленным, тупым скотом. Не зря меня боялись люди, Ведь я не просто убивал, Я жертвам головы и груди Опасной бритвой выбривал И рисовал на них картины, Как голых женщин жрёт вампир. Такой талантливой скотины Не видел уголовный мир. А чтобы ни одна собака Мой след унюхать не смогла, Я в мусорных валялся баках, Идя на мокрые дела. Меня дразнили "Джек-вонючка" Товарищи по ремеслу, Пока я в горло авторучкой Не въехал одному ослу. Тогда окрысились подонки И перекрыли мне всю масть, Облавы, перестрелки, гонки - Всего я нахлебался всласть. Они нашли меня не сразу, Но всё-таки был загнан я На плодоовощную базу, Где спрятался среди гнилья. И до рассвета раздавались Там выстрелы и злобный мат. Но эти неженки боялись Засунуть нос в мой смрадный ад. Среди капустной тухлой прели, Среди картофельной ботвы И полчаса б не просидели Такие господа, как вы. Но стихло всё. И вновь ступила На город юная заря, И из гнилой своей могилы Я выполз с видом упыря. Я шел по улицам и скверам, И так я думал, господа: Не может стать миллионером Простой убийца никогда. Но у меня талант к искусствам, Я прошлое отрину прочь! - Вот что гниющая капуста Навеяла мне в эту ночь. Я изменил походку, внешность, Усердно в студии ходил, И Академии надеждой Стал бывший урка и дебил. Мои картины за мильоны Идут с аукционов вмиг, Ибо гармонии законы Я как никто из вас постиг. Да-с, не понять тебе устоев Гармонии и Красоты, Покуда грязи и помоев Не нахлебался вдосталь ты. Вот потому-то, между прочим, Хожу я к базе овощной, И запахи той давней ночи Опять встают передо мной. Пускай гниющая капуста Для вас не амбра и нектар - В ней мне открылся смысл искусства И в ней окреп мой дивный дар.
Роботы утренней зари (В. Степанцов)
...Мало-помалу он собрался с мыслями и осознал, что обнимает не Дэниэла Оливо, а Р. Дэниэла, робота Дэниэла Оливо, который тоже слегка обнял его и позволял обнимать себя, рассудив, что это действие доставляет удовольствие человеческому существу. (Айзек Азимов) - Джандер Пэнел, робот, - прошептала Глэдис, - не был моим любовником. Затем она добавила громко и твердо : - Он был моим мужем ! (Он же) Утратив веру в человечество, Я жил в пустыне года три, Пока в пустыне той не встретился Мне робот утренней зари. В лучах рассвета шел сияющий Победный кибермеханизм, И взгляд упругий и ласкающий Прошил насквозь мой организм. И преобразилась мгновенно пустыня, Из каменных недр вдруг рванулись ручьи, И там, где был робот, возникла богиня, Ко мне протянувшая руки свои. Сияя кристальной, как снег, наготою, Ланитами, персями, жаром очей, Меня ослепив, как крота, красотою, Богиня меня затолкала в ручей. И я хохотал как ребенок, как клоун, Как будто мешочек со смехом в метро, Улыбкой и статью околдован До сладостной боли, пронзившей нутро. И стало казаться, что я не дебелый Плешивый блондинчик бальзаковских лет, А легкий, стремительный, бронзовотелый, Похожий на древнего грека атлет. И сжал я роскошное бледное тело, И в дивное лоно скользнул языком, А после подсек под коленки умело И употребил над горячим песком... Очнулся я от наваждения Под солнцем, выползшим в зенит, Услышав, как от наслаждения Железо подо мной звенит И шепот льется из динамиков : "Еще, еще меня потри.,". Вот, блин, каких добился пряников Мой робот утренней зари. Товарищи киберконструкторы ! Я вот что вам хочу сказать: Стремитесь нужные редукторы В утробы киборгов врезать. Пускай чувствительные сенсоры Во впадинках у киборгесс, Встречая киборгов компрессоры, Усилят сладостный процесс, Пусть человек совокупляется С такой машиной боевой, Ведь этим самым отдаляется Диктат машин, бездушный строй. В грядущей сверхцивилизации Вы не рабы - рабы не мы ! Ведь сексуальные пульсации Разгонят на хуй силы тьмы.
Не ищи мудрецов средь стоящих у власти, Мир любого властителя нищ и убог. Обретаются истина, мудрость и счастье На коленях бесстыдниц, в сердцах недотрог. Окрыляют и греют в любое ненастье Блеск лукавых очей, вид расспахнутых ног. Только там и возможны и нега и счастье – На коленях бесстыдниц, в сердцах недотрог. И скрываясь у Смерти в безжалостной пасти, Будь готов возгласить: «Ты не страшен мне, Рок! Я изведал всю истину мудрость и счастье На коленях бесстыдниц, в сердцах недотрог».
Россия через 100 лет (В. Степанцов)
На берегу Оки пиликала гармошка, Под старою ветлой топтал гусыню гусь. Упившаяся в дым смазливая бабёшка Сказала мне: "Пойдём скорее, я боюсь". Опять мне повезло, опять мужья и братья Погонятся за мной, обрезами тряся, Дай бог, красотку хоть успею заломать я, А то ведь ни за что завалят, как гуся. Опять я загулял на свадьбе деревенской, И поначалу было всё как у людей, Да чуток я к словам о горькой доле женской, И вышло вновь, что я - развратник и злодей. У тихого ручья среди густой крапивы Мы наконец-то свой остановили бег, И под густым шатром к земле припавшей ивы Забылись мы в плену Эротовых утех. И воздух, и земля, и травка, и листочки - Всё завертелось вдруг, слилось и расплылось, Медовый женский стон звенел, как эхо в бочке, И время как табун мустангов вскачь неслось. Когда мы, наконец, отлипли друг от друга, Пригладили вихры, стряхнули грязь с колен, Я понял, что не та - чуть-чуть не та округа, Что порастряс мозги Эротов бурный плен. Мы вышли на большак - подруга обомлела, Я тоже пасть раскрыл со словом "твою мать"; Висело над землей космическое тело, Ну а деревню я вообще не мог узнать. Ряд беленьких домов под красной черепицей, Заборов и плетней нигде в помине нет, Селяне - как в кино, улыбчивые лица, И каждый просто, но с иголочки одет. "Здорово, мужики! А Ванька Евстигнеев, - Затараторил я, - где мне его найти?" Уставились на нас, как пидоры на геев, И лыбятся стоят, вот мать твою ети! Потом собрались в круг и стали по-английски Мурчать и стрекотать: "Йес, йec, абориген!" - А кто-то притащил хлеб, виски и сосиски, И кто-то произнёс по-русски: "Кушай, мэн". Я вскоре разузнал, коверкая английский, Что на дворе уже две тыщи сотый год. Я выругался: "Fuck!" - и поперхнулся виски, И по спине, смеясь, стал бить меня народ. Так, значит, вона как! Профукали Расею! Сожрал нас, как гуся, зубастый дядя Сэм. Ну, ладно, вот сейчас напьюсь и окосею, За родину, за мать, натру лекало всем! "Xeй, ю, абориген, - кричат американцы, - Тут свадьба, заходи, почётный будешь гость!" Ах, свадьба? Хорошо! Закуска, бабы, танцы. Сама собой ушла и растворилась злость. "Жених наш - астронавт, - втирают мне ковбои, А бабу отхватил, прикинь, - фотомодель!" Я с грустью посмотрел на небо голубое. Да, видимо и здесь устрою я бордель. И как я загадал - так всё и получилось. К невесте я подсел - и вмиг очаровал, Так рассмешил ее, что чуть не обмочилась, А жениху в бокал стрихнина насовал. Жених пошёл блевать, а я шепчу невесте: "Ну на фиг он тебе, тупой летун-ковбой? К тому ж на кораблях они там спят все вместе, И каждый космонавт немножко голубой. А я бы бросил всё ради такой красивой, Собрал бы для тебя все лилии долин..." Очухался, гляжу - опять лежу под ивой, Уже не с Манькой, нет - с фотомоделью, блин. Одежда там и тут, трусы висят на ветке, И пена на губах красавицы моей. И голос из кустов: "Ага, попались, детки! Сейчас узнаешь, гад, как обижать мужей!" Смотрю - пять мужиков, вон Евстигнеев Ванька, А рядышком Витёк, угрюмый Манькин муж, На бабу посмотрел, вздохнул: "А где же Манька?" А я ему: "Витёк, прими холодный душ!" Ванятка, кореш мой, обрадовался, шельма; "Так, значит, Маньку ты не трогал? Во дела!" - "Да что вы, мужики, протрите, на хер, бельма! Со мною Дженифер, студентка из Орла". - "А что ты делал с ней? Глянь, чёрная какая". - "Ты негритянок, что ль, не видел никогда?" - "В натуре, негра, блин! Ну, я офигеваю!" - "Она фотомодель. Женюсь я, Ванька, да". "На свадьбу пригласишь?" - "Так здесь и отыграем. А ты, Витёк, не плачь, найдём твою жену! Но ружья в подпол, чур, пока не убираем! Две тыщи сотый год пусть ждет от нас войну".
Внемлите, трудяга и лодырь-мерзавец, Тому как удачу сгребли за аркан Григорьев, божественный юный красавец, Добрынин, могучий, как дуб, великан. Они были бедны и много трудились (Хоть знал их в стране чуть не каждый алкан) - Григорьев, прекрасный, как юный Озирис, Добрынин, могучий, как дуб, великан. Стихов и музЫки написано море, Их любит народ, и элита и свет, Но беден, как мышь, композитор Григорьев, Но нищ, словно крыса, Добрынин-поэт. А их закадычный дружок Пеленягрэ Давай их учить, как деньгу зашибить: "Купите, брателки, побольше виагры, Начните богатых старушек долбить!" Но гордо намеки постыдные эти Отринули два сизокрылых орла. С тех пор не встречал я на нашей планете Витька Пеленягрэ. Такие дела. А денег все нету, и нету, и нету, Кругом же красотки, рулетка, стриптиз. Как жить без богатства большому поэту? Любовь ведь не словишь на просто кис-кис! Стремясь уберечься от желчи и стресса, Вливали в себя за стаканом стакан Григорьев, божественный юный повеса, Добрынин, могучий, как дуб, великан. На кладбище как-то они накирялись, На старых могилах плясали канкан Григорьев, божественный юный красавец, Добрынин, могучий, как дуб, великан. Когда ж они водкой по уши залились И Бахус к земле их, болезных, прибил, В ночи на кладбИще бандиты явились, Чтоб золото спрятать средь старых могил. От водки кавказской одеревенелый, Могучий Добрынин сквозь щелочки век Увидел, как в свете луны оробелой Копается в почве плохой человек. Добрынин хотел обругать святотатца, Но в горле застрял непослушный язык. Потом над могилами выстрел раздался, И тот, кто копал, прямо в яму - пиздык. И вышли из тени два жирных муфлона И тощий, как жердь, одноглазый мозгляк, Засыпали почвой свои миллионы, А с ними кровавый зарыли трупак. А дня через три, а быть может, четыре Москву поражали кабацкой гульбой Григорьев, красивейший юноша в мире, Добрынин, могучий и старый плейбой. В парче и атласе, в шитье от Армани, Швыряясь купюрами в пьяных метресс, Увязли в богатстве, как мухи в сметане, Добрынин-батыр и Григорьев-балбес. В ажуре поэты беспечные наши, И детям останется наверняка, И пьют они дружно из праздничной чаши, Которой стал череп того трупака.
Самцы кольца (Эльфийская сага) (В. Степанцов)
Две полуголые эльфийки, напившись водки с шампанеей, На травке танцевали джигу, а может, просто сельский твист. Плескалась у лужайки речка с названьем кельтским Малофея, И небосвод над лесостепью был упоителен и чист. Не помню, как мы оказались с моим приятелем Коляном На фестиывале толкинистов, где под волынки шел распляс, Скакали мужики в юбчонках, но к ним, укуренным и пьяным, Их девки были равнодушны, они предпочитали нас. Им, юным, трепетным, нескладным, видать, наскучило общенье На тему хоббитов и эльфов, ирландских танцев и бухла, И мы, варяги удалые, на малосольных девок злые, Схватив двух самых развеселых, поперлись с ними на дела. Шумел камыш, деревья гнулись, трава примялась на лужайке, Две осчастливленных эльфийки, вскочив с травы, пустились в пляс, И к ним на пляску набежали бельчата, ежики и зайки, И из воды вдруг член поднялся - огромный, с парой красных глаз, А вслед за слизистой елдою явилась туша над водою. "Ихтиозавр", - Колян присвистнул. - "Лох-несский монстр", - добавил я. "Дракон Фафнир! - вскричали тетки. - Приди, порви на нас колготки!" - "Да мы уже вам их порвали!" - я бросил в сторону бабья, А сам подумал: что за мерзость явилась нам из русской речки? Откуда вся эта приблуда, все эти танцы на лугу, Все эти пляшущие зайки и чокнутые человечки, Которых я не понимаю (хотя, задвинуть им могу)? А монстр все ближе надвигался, сопел и хлюпал, двигал шеей, С головки маленькой стекала зелено-желтая слюна, Заря кровищей набухала над древней речкой Малофеей, И монстр, пихнув эльфиек тушей, вцепился в друга Коляна. Колян, повиснув на футболке, задрыгал в воздухе ногами И, изогнувшись, ткнулся рожей дракону в сомкнутую пасть. И вдруг джракона охватило густое розовое пламя, Коляна резко отшвырнуло, а монстр в огне успел пропасть. И там, где был дракон поганый, вдруг добрый молодец явился В расшитой золотом рубахе и с диадемой в волосах, Он сапожком зеленым топнул и в пояс Коле поклонился, И слезы жемчугом блеснули в его каштановых усах. "Исчезли колдовские чары! - воскликнул принц золотокудрый. - Проклятье феи Обдристоны ты поцелуем свел на нет. Какой же я был недотепа, членоголовый и немудрый! Ведь я за девками гонялся все эти тыщу с лишним лет. Зацеловал за эти годы я их не меньше митллиона, Простолюдинок и дворянок, да и принцесс штук 800. А оказалось. что заклятье у королевича-дракона В педерастии состояло. Ну я муфлон, ну я удод! За это, брат, проси что хочешь. Проси что хочешь, рыцарь Колька, Снимай с башки мою корону, а хочешь, в задницу дери! Меня затрахали девчонки, ну, то есть, я порвал их столько, Что хочется других изысков. Ах, что за попка, посмотри!" Принц приспустил свои лосины и повернулся к Коле задом, И Коля снял с него корону, и, чтобы не было обид, Потеребил, нагнул и вставил. А две эльфийки влажным взглядом За этим действом наблюдали, имея очень грустный вид. Вот так мы съездили с Коляном на съезд эльфийцев-толкинистов, Вот так мы трахнули дракона и золотишком разжились. В столице принца мы отдали учиться в школу визажистов, Он нам звонит и сообщает, что у него все хорошо. И те две тетки нам звонили, про принца спрашивали что-то И звали мощно оттянуться под видео "Самцы Кольца", Но мы сказали, что не можем, что, типа, срочная работа, Что мы их, гадин, ненавидим, они разбили нам сердца.
Чего только не было в жизни поэта - И адские бездны, и рай на земле, Но то ослепительно-звонкое лето Горит светлячком в моей нынешней мгле. Ни жирных матрон похотливое племя, Ни робкие нимфы тринадцати лет Меня не томили в то дивное время, Старухи и дети не трогали, нет. Изысканность линий и форм совершенство Губили в то лето мой ум и досуг, Вселяли в меня неземное блаженство И были источником дьявольских мук. Да, я был влюблён, и любимой в то лето Исполнилось тридцать. Развалина? Нет! Ее появленье как вспышка ракеты В зрачках оставляло пылающий след. Атласная кожа под солнцем июля Светилась, как вымытый масличный плод, И море, когда в нём резвилась Сашуля, С урчаньем лизало ей смуглый живот. О! Как я мечтал стать бычком пучеглазым, Вокруг её бёдер нахально скользить, И в трусики юркнуть, и в волны экстаза Своим трепыханьем её погрузить. "Сашуля, Сашуля!- вздыхал я всечасно. - Ужель я лишь друг вам? Какая тоска! Но дружба такая глупа и опасна, Бычок может вмиг превратиться в быка". Встречал я её то с пехотным майором - Ни кожи ни рожи, рябой, как луна, То с рыхлым эстонцем, страдавшим запором, С ушами, огромными, как у слона. Когда же, подкравшись к заветной калитке, Увидел я в свете мерцающих звёзд, Как жмёт её чукча, безногий и прыткий, Я понял, что вкус у девчонки не прост. Однажды с Сашулей мы в клуб заглянули, Театр лилипутов "Отелло" давал. Казалось бы - чушь. Но назавтра Сашулю Я вместе с Отелло в постели застал. Урод-недомерок и нигер к тому же! Вскипела во мне палестинская кровь, И так я страшилищу шланг приутюжил, Что он навсегда позабыл про любовь. Под вопли Сашули: "Подонок! Убийца!" - Я карликом в комнате вытер полы. А чуть поостынув, решил утопиться, И прыгнул в пучину с отвесной скалы. Не помню, что было со мной под водою. Очнулся - в больнице, чуть брезжит рассвет, И тело упругое и молодое Ласкает подбрюшьем мой твердый предмет. Сашуля! Ужели? Не сон наяву ли? Она ли так страстно мычит надо мной? О Боже, Сашуля! Конечно, Сашуля! Пленительный абрис и взгляд неземной. Но что за слова слышу я сквозь мычанье? "Зелёный, зелёненький, плюнь мне на грудь... Должно быть, рехнулась. Печально, печально. А впрочем, любви не мешает ничуть. И вспыхнуло солнце. О Господи Боже! Я правда зелёный. Неужто я труп? Зелёные ногти, зелёная кожа, Зелёный язык выпирает из губ. Откуда ж та сила, что двигает тело? Что ж, Анаксимандр был, наверное, прав - И в смерти любовь раздвигает пределы, Как вихрь сотрясая телесный состав. ...Живую Сашулю трепал до рассвета Откинувший кони поэт Степанцов. Чего только не было в жизни поэта До переселенья в страну мертвецов.
Семёнов и дефолт (В. Степанцов)
С моим приятелем Семёновым Случилась лютая беда: На теле мускулистом, кованом Внезапно выросла... да, да! Она, она, она, проклятая! - Там, где парил беспечно ОН - Расклёкшаяся и кудлатая, Красой и мощью небогатая, - И это был, увы, не сон! Что делать с этакой безделкою, С таким чубатым пирожком? Глядел Семёнов мрачно в зеркало И плинтус тыкал сапожком. Нужны шиши на трансплантацию! Поперся мой Семёнов в банк, Но в этот день всю Федерацию Нагрел премьер и Центробанк. Увы, увы, пропали кровные! Всю жизнь теперь ходи с дырой... Братки прознают уголовные - И станут ржать и звать сестрой. Стыд, ужас, злоба и отчаянье Мозги затмили пареньку, И, начирикав завещание, Стал петлю ладить он к крюку. Но импульс мочеиспускательный Погнал беднягу в туалет, На дырку глянул он внимательно - А дырки-то в помине нет! Висит родимое удилище, Грузила прыгают под ним... "Скорей к девчонкам в медучилище! - Вскричал Семёнов. - Загудим!" Не стану утомлять читателя Тем, как Семёнов лютовал. На месте моего приятеля, Надеюсь, всяк из вас бывал. Любой, кому дано орудие, Девчонок должен мять, как танк. Но что хотел сказать вам, люди, я? Да! Не кладите деньги в банк!
Проходите, красавица, в мой кабинетик. Интересно? Хотите потрогать лорнет? Ой, какая вы тонкая! Просто скелетик. Я хотел вам обидеть? Ах, боже мой, нет! Боже вас упаси раздобреть и налиться Сдобной статью российских румяных матрон, Хоть когда-нибудь это, наверно, случится. Но покуда вы эльф, вы скелетик, вы сон! Ваши тонкие лапки и дивная шейка Бередят в моей памяти давние дни, Когда был я студент и любая копейка Свету летнего солнца казалась сродни. Ах, мелодии лета, мелодии лета! Карусели в Сокольниках, в ЦПКО, А увидишь косичку и попку скелета - И бежишь вслед за ним и кричишь: "Божество!" Лет тринадцать ей было, той самой худышке, О которой сейчас я хочу рассказать. Не смотрите так строго! Ведь взрослые пышки Могут только дремучих лохов возбуждать. Я сидел у фонтана и жмурился сладко, И она подошла, попросив закурить, И внезапно я понял, что жизни загадку В море счастья смогу я сейчас растворить. "Божество, божество!" - лепетал я, целуя Ноготки тонких пальцев, пропахших дымком. Я хочу облизать тебя, щепку такую, В тайну тайн дерзновенным залезть языком. "Да пожалуйста. Вон мой братишка Анзори, Заплати ему дань и поедем к тебе". И в душе моей мигом увяли все зори, И на лапу Анзора упала теньге. Я хотел взять на шару счастливый билетик, Но годами горю уже адским огнём. Тот глазастый тринадцатилетний скелетик Не даёт мне покоя ни ночью, ни днём. Хоть привык я теперь брать девчонок обманом, Говорю им, прощаясь: "Ты слишком худа. Да, пусть стар я, малышка, но всё-таки странно, Что за кости с меня причитается мзда". Сколько дряни гнездится порой в человеке! Почему я обманывать маленьких стал? Потому что красивый скелетик навеки У фонтана мечту мою в кровь растоптал.
Слон-монгол и хитрый хохол (Басня) (В. Степанцов)
Однажды некий слон буддисткой веры, Решил Карпатские обследовать пещеры. Путёвку у себя в Монголии купил, Сел в поезд и семь суток пил… А на восьмые очи размежив, В окне увидел надпись "Мicто Львiв" "Ох, хобот мне в капот и зад макаки в дышло! Однако быстро у меня дорога вышла! Жаль проводница, курва, не дала! И вовсе уж не так она мала!" Слон подхватил пальто и чемодан И обратился к пробегающим хохлам: "Алё, хохлы, где тут у вас Карпаты?! Чё скуксились, чё морды, как лопаты?!" Хохлы в испуге разбежались… И лишь один какой-то в шапочке немецкой господин Сказал: "Ты хто? Свинья-мутант або москаль?" "Я - слон-монгол! Вот видишь свастика?" "Зиг хайль!" - восторженно салютовал хохол. "Ты хлопчик наш! Ну що пiшли до гiр, монхол?" Хохол идет, кряхтит, слон резво семенит, На шее цепь со свастикой звенит. Хохол решил, что свастика фашистская, А свастика - хорошая, буддистская. Вот город кончился, пошли посёлки, хаты. "Дывысь, браты, яка свинья носатая!" - Послышалась то там, то сям, и скоро Заклацали ружейные затворы. К хохлу-фашисту обратились из-за тына: "Вот, брат, яка счастлива ты людына! Як цего кабана ты будешь убiваты, Не почурайса, панэ, кликни нас до хаты! Смекнул хохол-фашист - есть выгода в слоне, Хоть вроде он и брат, а можно съесть вполне. Ведь у фашистов как оно бывает? Кто поглупей, того другой фашист съедает. Привёл хохол в карпатские пещеры, И дал ему вина, портвейна, там мадеры Пятнадцать вёдер выпил слон И погрузился в сон. Хохол решил: "Одын его я не забью. А коль позвать на помощь братию свою Слонячим салом надо будет поделиться. И что останется? Що браты залышiться? Пiшли вы к бiсу, голоштанные селяне! Мой слон вам не какой-то хрен в сметане! Его я сам убью и сало закопчу! И сам съем столько, сколько захочу!" Но спьяну наш хохол так рассудил: Пока слон спит, его б я закоптил, А там и резать будет полегчей, Поскольку мясо станет полегчей! Развёл костры вокруг слона, И вот те на! Слон как вскочил, как заревёт! Ногами топает, деревья, скалы бьёт! Затоптан был хохол с эсэсовскою шапкой И мощные дубы лежат на нём охапкой. Мораль у басни будет в целый лист: Кто носит свастику - тот не всегда фашист! А если ты хохол и любишь сало - Тебе и трёх слонов, наверно, мало!
Слон-халявщик и кокос (В. Степанцов)
Коль денег на кокос не заработал, То нечего и нюхать, черт возьми! Я сам не в теме и не знаю, что чего там, А вот о том, что говорится меж людьми. Колибри, долгоносик и комарик Купили в джунглях у барыги белый шарик И только лишь присели на пенек И раскатали шарик в порошок, Как вдруг из-за кустов явился слон И слово молвил он: «Ну, здравствуйте, друзья, позвольте к вам присесть! Я слышал, что у вас тут что-то есть. Да убери лопух, не прикрывай пенек! Эй, мелюзга, да это ж порошок! Ну что ж, пожалуй, я чуть-чуть нюхну. Оставлю всем, не бздеть, не обману!» - Тут слон к пеньку свой хобот протянул И так нюхнул, Что с порошком и долгоносика всосал – Колибри в страхе прочь, ну а комарик не зассал, Вмиг взвился над слоном, его ужалив в глаз: «Ах ты, подонок, гнида, пидарас!» А что слону с того укуса? Лишь моргнул – И наш комар навек заснул. Мораль сей басни будет коротка: Коль где-то перепало порошка, То всю округу в плане шухера проверь И от халявщиков закрой покрепче дверь. Но слушай продолжение теперь! Был в тех краях барыга-павиан И был слону не то что он дружбан, А даже большей частью и подружка, Ибо они елдосили друг дружку. Но павиан в пассиве часто выступал, Поскольку не любил слонячий кал: Однажды слон так бзднул во время случки, Что павиан едва не сдох под кучкой. Так вот, в тот день, когда у маленьких козявок Наш слон мгновенно снюхал весь прилавок, Слона его приятель разыскал (Козявкам, кстати, шарик он толкал). Окинул павиан слона влюбленным взглядом Подошел к нему, виляя задом. «А-ну-ка, слоник, наподдай, Отправь меня в мой обезьяний рай!» - И красным задом о слона давай тереться. Ну а слону не хочется переться! Его от порошочка так вставляет, Что павиан его не вдохновляет! Все понял павиан – не зря он был барыгой – И угостил слона не порошком, а фигой. Он в хобот слонику со злобой наплевал И палкою по жопе надавал. А вот теперь мораль у басни номер два: Чем нюхать порошок, подумай-ка сперва, Не ожидает ли тебя какая встреча? А ты на встрече –ах! – и встретить нечем, И стебелек привял от порошка, И не к добру расслабилась кишка. А главное, не обижай барыгу, Иначе он тебе покажет фигу.
Служебное собаководство (В. Степанцов)
Служебное собаководство - Довольно шаткая стезя Для тех, чей пыл и благородство В рутину запихнуть нельзя. Немало есть собаководов, Готовых до скончанья дней Собачьих пестовать уродов, В надежде сделать их умней. Но мне всё грезится, однако, За тусклой псовой чередой Небесной прелести собака С горящею во лбу звездой. Не бультерьер и не борзая, Не вырожденческий мастиф, Такой породы я не знаю: Собачий ангел, греза, миф. Бульдога жирного пиная, Уча овчарку прыгать ввысь, Я беспрестанно проклинаю Мою бессмысленную жизнь. И страстной думой изнурённый, Я будто и не человек, А, в сучку дивную влюблённый, Всех в мире кобелей генсек. Вот важным и степенным шагом Вдоль низких буксовых аллей Над живописнейшим оврагом Бок о бок я гуляю с ней. Вот на лужайке, чинный, гордый, Лежу с любимой рядом я И прижимаюсь толстой мордой К жемчужной шерсточке ея. А сам смекаю потихоньку Своей собачьей головой, Как развернуть её легонько И в попку нос потыкать свой. И вдруг сменяется картина - Я сучку дивную покрыл И, как последняя скотина, Червя ей в розу злобно врыл. И в голубых овальных глазках На милой мордочке её Я вижу трепет, негу, ласку... Нет! Мы, собаки, - не зверьё. Мы богоравные созданья, Куда равней, чем человек!.. Но вдруг я вижу сквозь рыданья, Что не собачий я генсек, Что я не крою на полянке Сучонку дивную мою, А в пивняке, в разгаре пьянки, На четырёх костях стою. И человечица, ругаясь, Меня пытается поднять, И чьи-то дети, ухмыляясь, Лепечут: "Не позорься, бать". И я бреду, судьбе покорный, В свой тесный человечий дом, На свой бесхвостый зад в уборной Взирая с болью и стыдом.
Случай на вилле (В. Степанцов)
День тянулся размеренно-вяло, Как роман Франсуазы Саган. Я смотрел на прибрежные скалы И тянул за стаканом стакан. По террасе кафе "Рио-Рита" Неопрятный слонялся гарсон. Городишко лежал, как убитый, Погрузившись в полуденный сон. Городишко лежал, как игрушка, Ровный, беленький, в купах дерев, И над ним возвышалась церквушка, Перст златой в небеса уперев. Сонно чайки над морем парили, Сонно мухи лепились к столам... Вы, как всполох, кафе озарили, Моё сердце разбив пополам. Вы явились в прозрачном бикини В окруженьи развязных юнцов, Заказавших вам рюмку мартини И кило молодых огурцов. Я, стараясь смотреть равнодушно, Продырявил вас взглядом в упор, И о том, как вам скучно, как душно, Мне поведал ответный ваш взор. Вы скользнули рассеянным взглядом По прыщавым бокам огурцов. Миг спустя я стоял уже рядом, Невзирая на ропот юнцов. Я представился. Вы изумились. "Как, тот самый поэт Степанцов?!" Аллергической сыпью покрылись Лица враз присмиревших юнцов. "Бой, - сказал я, - чего-нибудь к пиву, Да живей, не то шкуру сдеру!" И гарсон, предвкушая поживу, Стал метать перед вами икру, Сёмгу, устриц, карибских омаров, Спаржу, тушки павлиньих птенцов. Что ж, обслуга окрестных дринк-баров Знала, кто есть поэт Степанцов. Я шутил, я был молод и весел, Словно скинул груз прожитых лет. Не один комплимент вам отвесил Растревоженный страстью поэт. Помню, с вашим сопливым кортежем Мне затем объясняться пришлось, Я дубасил по личикам свежим, Вышибая щенячую злость. Их претензии были понятны: Я речист, куртуазен, богат, А они неумны, неприятны И над каждой копейкой дрожат. Я их выкинул за балюстраду И, приблизившись сызнова к вам, Я спросил вас: "Какую награду Заслужил победитель, мадам?" Вы улыбкой меня одарили, Словно пригоршней звонких монет... И в моём кабинете на вилле Окончательный дали ответ. Было небо пронзительно-сине, Пели иволги, розы цвели, И игривое ваше бикини Вы неспешно с себя совлекли, Совлекли с себя всё остальное И приблизились молча ко мне... Если всё это было со мною, То, наверное, было во сне. Нас вселенские вихри носили По диванам, коврам, потолку. Вечерело. Сверчки голосили, И кукушка кричала: "ку-ку!". В небесах замигали лампадки, Показалась луна из-за скал... Мы очнулись у пальмовой кадки, Ваших губ я губами искал. Взгляд, исполненный изнеможенья, Устремили вы в чёрную высь, Отстранились и лёгким движеньем, Как пушинка, с земли поднялись. Поднялись, на меня посмотрели, Помахали мне тонкой рукой И, подпрыгнув, к светилам взлетели, Унося мою жизнь и покой. ...Если дева меня полюбила, Постигает бедняжку беда: Тело девы незримая сила В небеса отправляет всегда. Ни одна не вернулась доныне. Мне не жаль никого, лишь её, Чудо-крошку в прозрачном бикини, Расколовшую сердце моё.
Случай с газетчиком Быковым на даче у Шаляпина (В. Степанцов)
Накрывши пузо грязным пледом, Я ехал в бричке с ветерком. Моим единственным соседом Был штоф с кизлярским коньяком. Столбы мелькали верстовые, Закат над лесом угасал. Коньяк кизлярский не впервые От горьких дум меня спасал. Увы, опять я всё прошляпил! А так всё было хорошо: Фёдор Иванович Шаляпин Мне соиздателя нашел, В миру - известная персона, Из Мамонтовых, Савватей. Расселись, крикнули гарсона Купчина начал без затей: "Что ж, мой любезный юный гений, Что будем с вами издавать?" - "Журнал литературных прений" - "Как назовём?" - "Ебёна мать". "Что, прямо так?" - "Нельзя иначе! Шок, буря, натиск и - барыш!" - "Н-да. Надо обсудить на даче. Фёдор Иваныч, приютишь?" И вот к Шаляпину на дачу Летим мы поездом в ночи. Владимир. Полустанок. Клячи. И в ёлках ухают сычи. В вагоне мы лакали водку, А Савва Мамонтов стонал: "Газета "Заеби молодку"! Нужна газета, не журнал!" Сошлись мы с Саввой на газете, Названье дал я обломать - Синод, цензура, бабы, дети - Решили: будет просто "Мать". И вот знаток осьми языков, Кругом - вельможные друзья, Патрон редактор Дмитрий Быков, К Шаляпину приехал я. Проспал я в тереме сосновом До двадцать пятых петухов. Как сладко спится в чине новом! Bonjour, bonjour, месье Bikoff! Шаляпинская дочь Ирина На фортепьянах уж бренчит. Прокрался на веранду чинно, А плоть-то, плоть во мне кричит! Пушок на шейке у красотки И кожа, белая, как снег. Я тихо вышел, выпил водки И вновь забылся в полусне. И грезится мне ночь шальная, Одежды, скинутые прочь, И, жезл мой внутрь себя вминая, Вопит шаляпинская дочь. А рядом, словно Мефистофель Из бездны огненной восстал, Поёт папаша, стоя в профиль, Как люди гибнут за металл. И, адским хохотом разбужен, Из кресел вывалился я. "Мосье Быкофф, проспите ужин!" - Хохочут добрые друзья. Хватив глинтвейну по три кружки, Мы стали с Саввой рассуждать О том, как счастлив был бы Пушкин Печататься в газете "Мать", Не говоря уж про Баркова И прочих озорных господ, Которым жар ржаного слова Вдохнул в уста простой народ. "Ах, как бы Александр Сергеич Язвил обидчиков своих, Когда б средь ямбов и хореев Мог вбить словечко в бельма их! А Лермонтов, невольник чести! А Писарев, а Лев Толстой! Им по колонке слов на двести - Такое б дали - ой-ой-ой!" Глинтвейн, и херес, и малага, И водочка смешались вдруг, И в сердце вспыхнула отвага, И Ирку я повел на круг, Сказал: "Играй, Фёдор Иваныч! Желает Быков танцевать! Мамзель, почешем пятки на ночь В честь славной газетёнки "Мать"?" И тут фонтан багряно-рыжий Нас с барышней разъединил, И всю веранду рвотной жижей Я в миг единый осквернил. Сидят облёванные гости, Шаляпин и его жена, А Савва Мамонтов от злости Сует кулак мне в рыло - на! Вмиг снарядили мне карету, Кричали в спину дурака. Не знаю сам, как из буфета Я стибрил штофчик коньяка. И вот, как дурень еду, еду... А всё же сладко сознавать: Почти поймал за хвост победу, Почти издал газету "Мать"!
Сёстры (Дачная картинка начала века) (В. Степанцов)
Глаза сурового блондина Сказали: "Завтра будет поздно". "Вы ослепительный мужчина, Но не смотрите так серьёзно", - Воскликнула моя сестрёнка, Весь день молчавшая дотоле, И тут же рассмеялась звонко И, хохоча, рванулась в поле. Её матроска и чулочки Средь васильков и ржи мелькали, Пока в какой-то дальней точке Вдруг не слились и не пропали. Над нашей дачей пели птицы, Скворцы иль иволги - не знаю. Блондин с ухмылкою убийцы Сказал: "Разденьтесь, заклинаю!" И, не сдержав своих эмоций, Корсаж мой оттопырил стеком. Моn Dieu! Могла ли я бороться С таким ужасным человеком? И лишь когда сестра вернулась, Солому стряхивая с платья, Я, истомлённая, очнулась, И мой партнёр разжал объятья. "Вы молодцы. А мой Ванятка, Сынок кабатчика Вараввы, И ласков, чёрт, и стелет гладко, Да скор, однако, на расправу". "Блондинчик, не хотите пива?" - Добавила затем сестрица. Блондинчик улыбнулся криво И больно сжал ей ягодицы. "Прошу раздеться вашу милость", - Он глухо процедил сквозь зубы. Сестрица тут же обнажилась, Спеша навстречу ласкам грубым. Я в полудрёме наблюдала, Как на ковре они резвились. А через час мы всем кагалом В мою кровать переместились. Какие были там картины - Негоже говорить девице, Но никогда с таким мужчиной Нам не случалось веселиться. Когда же месяц показался, Наш друг хлебнул стакан мараски, Надел сюртук, поправил галстук И молвил: "Чао, буржуазки!" Залаял пес. Сестра вскочила В дезабилье на подоконник. "Ах, боже мой, какой он милый! Скажи мне, кто он, твой поклонник? Я сделала усилье, чтобы Мой голос прозвучал бесстрастно: "Весьма опасная особа. Он большевик, он беглый. Ясно?" В саду лягушки голосили, Сестра шептала: "Ах, каков!.. Нет-нет, не обойтись России Без партии большевиков".
Смерть педофила (В. Степанцов)
Две малолетние гражданки с одним почтенным педофилом В одеждах Евы и Адама под барбарисовым кустом Культурно, с водкой отдыхали, над дачей солнышко светило, Но в страшном сне вам не приснится то, что случилось там потом. Одна девчонка-малолетка вдруг головою завращала С ужасной руганью и треском, со скоростью бензопилы, И голова слетела с тела и, покатясь, заверещала: "Я презираю вас, приматы, медузы, рыхлые козлы!" Другая девочка-малышка грудь ногтем резко очертила - И грудка правая упала, из дырки выдвинулся ствол. Она в течение минуты изрешетила педофила И улыбнулась со словами: "А ты, Витёк, и впрямь козёл!" Девчонка грудку пристегнула и голову своей подруги Обратно к телу привинтила и стала нежно целовать. Навстречу солнцу две малютки пошли, красивы и упруги, Других столичных педофилов насиловать и убивать. Вот так погиб в хмельном угаре наш кореш Виктор Пеленягрэ, Не веривший в киберпространство, ни в киборгов, ни в киборгесс. Как хорошо, что он не умер от простатита и подагры, А умер как герой, как воин, когда на малолетку лез. Не верьте, люди, малолеткам! Их угловатые манеры, Их прорезиненная кожа скрывают сталь и провода. Ничем иным не объяснимы отсутствие любви и веры, Безграмотность в вопросах секса и к взрослым дяденькам вражда.
Смеялось утро, золотились нивы… (В. Степанцов)
Смеялось утро, золотились нивы, Невдалеке синел июньский лес. Я напевал фашистские мотивы, Когда вам на колени котик влез. Такой пушистый и пятнистый котик, Зелёнкой перемазанный слегка. Я обалдел, когда ваш нежный ротик Стал целовать пушистого зверька С какой-то дикой и безумной страстью, С какой в меня он не впивался, нет. А котик в ручку вам слюнявой пастью Вгрызался, оставляя красный след. Гимн "Дойчланд, Дойчланд" колом стал мне в глотке. Я завопил: "Животное больное!" Но вы сказали: "Парень, выпей водки, И больше так не говори со мною!" Я понял, что любимая на грани Болезни, а точнее - уж за гранью, И прорычал: "Беги скорее в баню И не целуйся больше с этой дрянью". И был я тут же изгнан с вашей дачи Под злобный писк приблудного котёнка. И процедил сквозь зубы, чуть не плача: "Ты прибежишь ко мне еще, девчонка". И точно, не прошло и полнедели, Как ты ко мне, рыдая, прибежала И на своем цветущем дивном теле Три красненьких кружочка показала. Ну, а внутри тех красненьких кружочков Лишайник шевелился и белел, Белел, подобно крыльям ангелочков, Как облачко, как белгородский мел, И был он мягок, как снега России, Как на Украйне тополиный пух, Как хлопок из низовьев Миссисипи... От зрелища перехватило дух. И я сказал: "Вот Бог, а вот аптека. Давай за йодом, крошка, поспешай. Хоть Бог и охраняет человека, Но только йодом ты убьешь лишай". В придачу к йоду всякие микстуры Мы месяц лили на твою беду. Нет, за леченье этакой-то дуры Мне на год меньше жариться в аду. Свершилось чудо: ты здорова стала, Вновь засияла кожа, как атлас, И на концертах панка и металла Мои друзья опять встречали нас. Но стоило нам вырваться на дачу, Как во сто крат страшней случилась вещь: Мою многострадальную мучачу Прогрыз насквозь кровососущий клещ.
…Ребенком я часто смеялся во сне. О. Уайльд Во сне я часто хохочу, Во сне я принц и весельчак, Во сне на шаре я лечу С красоткой Ксенией Собчак. Вокруг меня мои друзья – Бутусов, Децл и Умар, Хлещу текилу с ними я Под хохот качественных шмар. На Ибице садится шар, Мы потребляем кислоту, Ночь, звон классических гитар, Мой бумбо в чьем-то нежном рту. Вот мы рванули на танцпол, Гремит басами мощный рэйв. Эй ты, Бутусов, слышь, щегол, Отстань от Ксюшеньки моей! С Бутусовым мы бьемся в кровь, Но разнимают нас друзья, Меня целует вновь и вновь Родная Ксюшенька моя. А кто это вон там, вон там? – Лохматенький в очках задрот И в дивном люрексе мадам С грудями задом наперед? Егорка Летов – хай, дружбан! – С Сердючкой Веркой к нам пришли. Ну как вы тут? Гламурно вам? Устали от родной земли? А вон и Жирик, и Чубайс, И Хакамада тут как тут! И так торчит – не видно глаз. Все это очень вери гуд. От русских жди всегда проблем, И с Ксюшей мы бежим от них Туда, где курит Эминем С толпою ниггеров своих, Туда, где Бритни и Джей Ло Разнюхивают кокаин И Джеггер тычет им в табло Увядшим посохом своим. Я говорю: не надо, Мик, Я это видеть не хочу! – И просыпаюсь в тот же миг – Я слишком громко хохочу. И пробуждение мое Отрады мне не принесет: Где шар воздушный, где бабье? В углу Добрынин мрачно пьет. Блюет Зинковский-баянист С балкона прям на воробья, Григорьев, злобный скандалист, Кричит, что денег должен я, Что пацанов на сходняках Поить обязан только я, Что нехуй жить в особняках, Когда в говне живут друзья. В каких таких особняках? Ты что, тушенки переел? Вот Быков, жирный вертопрах, Пусть поит он, я не у дел! Но тут в унылый хмурый дом Заходит Александр Вулых, И покидаем мы вдвоем Притон угрюмцев дорогих. И Катя, девушка-цветок, Встречает нас в кафе «Чифир», И я произношу: «Санек, Как он прекрасен, этот мир!»
Две смешные робкие собачки Цокали когтями по бетону, Сердце вмиг воспрянуло от спячки, В миг, когда я вдруг увидел Донну. Никогда я не любил зверюшек, В детстве возле старой водокачки Истязал я птичек и лягушек... Ах! Но ваши милые собачки! Предо мной все папенькины дочки Мигом становились на карачки, Защищая телом, словно квочки, Тельце своей кошки иль собачки. Я был зол, и я не знал пощады, Множество овчарок и болонок, Выбравши местечко для засады, Сделал я добычею Плутона. Как Лициний Красс с восставшим быдлом, Расправлялся я со всеми псами: То кормил отравленным повидлом, То четвертовал меж древесами. И меня прозвали Азраилом Дачные мальчишки и девчонки... Быть бы мне убийцей и дебилом, Если бы не ваши собачонки. Вы ходили с ними вдоль платформы, Мимо пролетали электрички. Я глазами трогал ваши формы, Ваши бёдра, плечи и косички. Но мои кровавые деянья Непреодолимою стеною Стали вдруг вздыматься между вами, Вашими собачками и мною. И, зажав руками уши плотно, Кинулся я прочь в леса и чащи, Прочь от глаз убитых мной животных, Лающих, щебечущих, кричащих. С той поры меня как подменило, Записался я в библиотеку, Стал я понимать, какая сила Дадена богами человеку. Поступил я в вуз ветеринарный, Принялся лечить четвероногих, Тьму подарков получил шикарных От хозяев собачонок многих, Вставил себе зубы золотые, "Мерседес" купил последней марки, Съездил на Пески на Золотые, И опять - работа и подарки. Только вас с тех пор так и не встретил, Дорогая Донна Двух Собачек. Впрочем, Гераклит ещё заметил: "Дважды от судьбы не жди подачек".
Друзья мне любят похваляться Количеством своих побед, Что, мол, с девчонкой поваляться - У них проблемы с этим нет, И что для достиженья счастья Портвейн и пиво хороши - Ведь лишь напитки пламя страсти Способны высечь из души. Девчонка пьяная, как чайка - Порхает, мечется, пищит - Своих сокровищ не хозяйка И чести девичьей не щит. Не будь красивым и счастливым, А будь хитёр и говорлив, Мешай красоткам водку с пивом - Таков моих друзей призыв. Ну что тут будешь делать с вами, Такими грубыми людьми! А ты вот голыми руками Попробуй девушку возьми! Конечно, с мощным автоматом Любой в медведя попадёт; Съев килограмм вина, к ребятам Любая девушка пойдёт. А ты с рогатиной одною В берлогу к зверю сунь мурло, И минеральною водою Пои девчонку всем назло. И если крошка тихо млеет От разговоров и воды, И взгляд как солнце пламенеет, И с первым проблеском звезды Ты утонул в её вулкане - Тогда ты точно не дебил, Считай, что голыми руками Медведя в чаще ты убил. Вы правы, помогают водка, Цветы, брильянты и парфюм, Но пусть полюбит вас красотка За твёрдый лом и гибкий ум.
Когда лазурью с золотом лучится Безоблачный и ясный небосклон И мир подлунный солнцем упоен, Я радуюсь как деревце, как птица. Смотрите, говорю я, в колеснице Победно мчит отец наш, Ра-Аммон. Да нет, мне говорят, то Аполлон С ватагой Муз играет и резвится. И все прекрасно знают: небылица И Ра-Аммон благой, и Аполлон. А тем, кто в низком звании рожден, Напомнит солнца диск две ягодицы, Ну, то есть, задницу напомнит он (Издревле попке всяк готов молиться). Вот старый педик, взор его слезится, Cияньем солнца полуослеплен, О шалостях былых тоскует он, И тога сзади у него дымится. Вот юный гетер: кинутый девицей, Стоит в кустах, отросток раскален, Он в солнце словно в девушку влюблен, И солнышко на ось его садится. И я был юн, и я был окрылен, Искал любви, как дурачок Жар-птицу, И, глядя на Ярило, дергал спицу. Теперь, когда я жизнью умудрен, Милей мне первый робкий луч денницы, Когда из-за холмов чуть брезжит он. Меня не возбуждают ягодицы, Когда весь зад бесстыдно оголен - Люблю, когда покров там прикреплен И виден верх ложбинки баловницы. Люблю романов первые страницы, Пока я в сеть еще не уловлен, Пока красотка не возьмет в полон - И вдруг из солнца в жопу превратится.
Сонет о противоположностях (В. Степанцов)
Ты говоришь: я не такая. Но я ведь тоже не такой! Ведь я, красы твоей алкая, Ищу не бурю, но покой. Из сердца искры выпуская, Гашу их нежности рукой: Прильну к твоей груди щекой, Замру, как мышка, и икаю. Ты не берёза, ты ледник - Зажечь тебя я не пытаюсь, Я, словно чукча, льдом питаюсь, Мечтая выстроить парник. Из нас бы сделать парничок - Какой бы вырос в нём лучок!
Сонет-совет неразборчивому Быкову (В. Степанцов)
Дмитрий, Дмитрий, не надо противиться Чувствам вкуса, достоинства, меры, Погодите, и вам посчастливится Заслужить благосклонность Венеры. Кто вокруг вас? Одни нечестивицы - Ни ума, ни красы, ни манеры, Речь нелепа, как танк из фанеры, Пахнут потом, от Гайдена кривятся. Вот Григорьев, паршивая бестия, Тучен, рыж и всё время икает, А и то он боится бесчестия И индюшек тупых не ласкает - Он их гонит обратно в предместия. Так всегда маньерист поступает!
Судьба трансформера (В. Степанцов)
Я сейчас некрасивый и старенький, Закрывает ширинку живот, А когда-то в цветастом купальнике Я встречал свой семнадцатый год. Был я девушкой стройной и чистенькой, Не ширялся я и не бухал, Жил с барыгой крутым на Пречистенке И на море всегда отдыхал. Надоел мне барыга пархатенький, И когда его вдруг замели, Распорол я подкладку на ватнике, Где хранил он шальные рубли. Побежал я к хирургу известному, Чтобы срочно мне пол поменял. Он мотню мне приделал по честному, А на сдачу мозгов насовал. А мозги у поэта покойного Накануне он вынул, урод. Нежил взоры я ножкою стройною - Стал я рифмами тешить народ. Неожиданно быстро прославился, Всех смелей я писал про любовь. Тот, кто чувствами сладкими маялся, Шёл на встречи со мной вновь и вновь. Нежным Гитлером русской поэзии Назвали адепты меня... Мной в те годы все девушки грезили, Отдавались, серьгами звеня. Но бывали с девчонками казусы: Просыпаюсь порой и кричу, И пытаюсь от милой отмазаться - Я мальчишку, мальчишку хочу! А издатели стали подначивать: Ты мальчишек, мол, тоже вали, Надо нам тиражи проворачивать, Надо, чтобы к нам педики шли. Устоял я, хоть было и тяжко мне, Поломал я издательский раж, Мужиков с их шерстистыми ляжками Облетал стороной мой кураж. Стал в стихах я хулить мужеложество, Издеваться над геями стал, И стихи про их гнусь и убожество На концертах всё чаще читал. И чем хлеще шельмую я педиков, Тем отвратней становится мне. Проклял я медицину и медиков, Стал ширяться и жить как во сне. С кем ширялся, с кем пил я и трахался, Перестал я совсем различать, Коль за дозу ко мне ты посватался, Будешь секс от меня получать. Я, с глазами от герыча жуткими, Напомаженный, пьяный в говно, На бульварах стоял с проститутками, Позабыв, что пацан я давно. Жизнь моя, как какашка козлиная, Разгоняясь, катилась с горы. Погружался в такие глубины я, Что стихов не пишу с той поры. Наркодилером нынче работаю, Хоть ширяюсь, но меру блюду, И в мальчишек, и в девок с охотою Загоняю иглу и елду.
Судьба человека (В. Степанцов)
Я не умел без водки веселиться, И с водкой веселиться не умел, Свидетельство тому - увы! - страницы Десятка мелких уголовных дел. Бывало, выпьешь лишний килограммчик - И хочется любви и жгучих нег, И уж не видишь, девочка ли, мальчик - С набрякшей шишкой прыгаешь на всех. Сейчас за это называют "модный", Тогда же звали проще - "пидорас", И от ментов за пыл свой благородный Я получал по почкам или в глаз. Непросто было утром отбелиться, Доказывая свой консерватизм, И на похмельных шлюх под смех милиции Я водружал свой пылкий организм. Бывало, что художества иные Выписывал я с ночи до зари: Ларьки переворачивал пивные, Гасил камнями в парке фонари. И каждого, кто смел тогда перечить, Грубил и не давал мне закурить, Пытался я немедля изувечить Иль просто в пятачину наварить. За годы пьянства к жалкому итогу Привел я свой блестящий внешний вид: Нос сломан, приволакиваю ногу, Во рту один лишь верхний зуб торчит. Я оглянулся - времена сменились, Дружки-пьянчуги сдохли все давно, Другие перед долларом склонились, В конторах пашут и не пьют вино. Я вставил себе зубы золотые, Пришёл в контору париться - и вот Вдруг выясняется, что все крутые Голдой давно не набивают рот. А я-то бабки занял у соседей, Рубашку, дурень, с люрексом купил. Во наломал весёленьких комедий! Отстал от жизни - слишком долго пил. Ну ничего - я жарю чебуреки В том парке, где когда-то бушевал, Их смачно потребляют человеки, И денег у меня теперь завал. За зубы и за люрекс расплатился И песенки весёлые пою. Во как поднялся, как распетушился, Когда прогнал зелёную змею!
Сумерки империи (В. Степанцов)
Болтливый ручеёк сбегал с крутого склона, Шуршала под ногой пожухлая листва, Апрельский теплый день глазел на нас влюблённо, И освежала взор кипучая трава. Опушкою лесной гуляли мы с Варварой, Ей было сорок пять, а мне пятнадцать лет, Она была резва и не казалась старой, И пахла плоть её, как яблочный рулет. Как мучила меня прожженная кокетка! "Мой маленький Пьеро, вам нравится мой мех?" Я опускал лицо - оттянутая ветка Хлестала по глазам, и раздавался смех. "Постой же, - думал я, - отмщенье будет страшным. Все веточки, дай срок, тебе припомню я". ...И через восемь лет студентом бесшабашным Я к тётке на постой вновь прибыл в те края. "А что, жива ещё супруга землемера?" - Осведомился я за чаем невзначай. "Варвара-то? Жива, всё прыгает, холера. Ты навести её, Петруша, не скучай". Недели не прошло - она сама явилась, Сдобна и весела, румяна, как лосось. "Ах, Петенька, дружок, студент... Скажи на милость!" "Пришла, - подумал я злорадно. - Началось". Ага. Уже зовёт Варвара на прогулку. Зачем не погулять? Идёмте, говорю. Варвара на меня косит, как жид на булку. Коси, ужо тебе я булок подарю! Все тот же ручеёк. Кругом бушует лето. Я ветку отогнул - и Варьке по лицу. "Ах, Петенька, за что?" - Стоит и ждёт ответа, Боится надерзить красавцу-молодцу. Я ветку отогнул - и снова ей по харе. У дамочки в глазах горючая слеза. Я за спину зашёл и стиснул бедра Варе - И заметалась дрянь, как в банке стрекоза. "Любимая моя, - я зашептал зловеще, - Все эти восемь лет я тосковал по вас... Отриньте ложный стыд, снимите ваши вещи И дайте утонуть в пучине ваших глаз." Дрожит как холодец расплывшееся тело, И пальчики дрожат, и пуговки трещат. Разделась наконец, готова уж для дела. Лопочет ручеёк, пичуги верещат. И рассмеялся я, как оперный Отелло, Вещички подхватил и резво побежал. "Что, старая карга, студента захотела? Прощай, моя любовь, прощай, мой идеал!" Я утопил в реке Варварины одежки, Потом как зверь лесной прокрался к ней назад. Смотрю: любовь мою уж облепили мошки, И комары её со всех сторон едят. Тут я из-за кустов завыл голодным волком - И Варенька моя рванула голяком, Вопя и вереща, бежит лесным просёлком, И на опушке вдруг столкнулась с мужиком. Мужик, не будь дурак, схватил мою Варвару, На травушку пихнул и ну её валять. Я за кустом присел и закурил сигару, И стал под "ух" и "ах" о жизни размышлять. О дамы, - думал я, - безмозглые мокрицы. Зачем стремитесь вы гасить наш лучший пыл? Не надо рожь косить, пока не колосится, Но надо есть пирог, покуда не остыл. Иль думаете вы, сто лет он будет свежим? Увы, он может стать черствей, чем макадам. Оскар Уайльд спросил, за что любимых режем? И я спрошу, за что мы губим милых дам? За то, отвечу я, ломают дамы зубы Об наши пироги, что сами сушат их, Что с тем, кто в них влюблён, бывают злы и грубы, Опомнятся - а глядь, любовный пыл уж стих. Стихает огонь любви, и ледяная злоба Царит потом в сердцах поклонников былых. И в лике мужика Судьбу вдруг видят оба, И тешится Судьба над трупом чувства их.
Татьяна или русские за границей - Дан Л'Этранже (В. Степанцов)
Ты залила пуншем весь клавишный ряд фортепьяно. Мне выходки эти не нравятся, честное слово. Ты чёрт в пеньюаре, ты дьявол в шлафроке, Татьяна, Готовый на всякую каверзу снова и снова. Друзей я хотел позабавить мазуркой Шопена, Но мигом прилипли к загаженным клавишам пальцы, А ты в это время, склонившись к коленям Криспена, Засунула крысу в распахнутый гульфик страдальца. Когда же от хмеля вконец одуревшие гости Устали над нами с беднягой Криспеном смеяться, Фельдмаршалу в лоб ты оленьей заехала костью И с жирной фельдмаршальшей стала взасос целоваться. Сорвав с неё фижмы, корсет и различные ленты, Ты грубо и властно на скатерть её повалила, И вдруг обнажились мужские её инструменты, И старый аббат прошептал: "С нами крестная сила!" Фельдмаршальше мнимой вестиндский барон Оливарес Увесистой дланью вкатил не одну оплеуху, Фельдмаршала гости мои в эту ночь обыскались, Однако с тех пор от него нет ни слуху ни духу. С тех пор ты, Татьяна, немало бесчинств сотворила, И с ужасом я вспоминаю все наши попойки, И шёпот святого отца: "С нами крестная сила!" - Терзает мне душу, как крысы батон на помойке.
Мне кажется, что лето нас оставило, Что не воскреснет более Озирис, Что боги света позабыли правило Для солнца в тучах чёрных делать вырез. Мадам! В одеждах чёрных облегающих Вы схожи с небом нынешнего лета. Где декольте для жемчугов сверкающих, Где ваша грудь - очаг тепла и света?.. Мне кажется, что лето нас покинуло, Что тёплых дней уже не будет больше, Что в пасти у дракона солнце сгинуло И что дракон исчез в подземной толще... Мадам! Поверьте, нет глупей занятия, Чем убиваться о неверном муже: Он, умерев, отверг ваши объятия И изменил с Костлявой вам к тому же. Скорей снимите траур по изменнику, Я помогу, не возражайте, милая! Мы не позволим этому мошеннику Без возданья флиртовать с могилою.