Эдуард Ишаков и Геннадий Шакалов На охоту по клубам ходили не раз, И различных красоток загрызли немало, Помогал им промоутер и ди-джей Саврас. Хоть искусством утонченного обольщенья, Как Геннадий и Эдвард, Саврас не владел, Но зато убедительные угощенья В порошках и таблетках в кармане имел. Очень девочкам нравились снадобья эти, И когда бы Геннадий с Эдвардом могли, То с подачи Савраса в таком вот дуэте Отымели б всех лучших девчонок земли. А Саврас – он не очень рубился по траху, Он любил порошок и радел за друзей, Он работу любил и супругу Натаху, И примерно раз в месяц валялся на ней. На открытие нового клуба однажды Пригласил корешков закадычных Саврас, Застолбили ребята по телочке каждый И влились в танцевально-питейный экстаз. Был вполне себе мил клуб с названием «Стойло»: Подавальщицы были одеты в коней, А казаки за стойкой бодяжили пойло Для гривастых лошадок и жирных свиней. Ой, Москва, потонула ты в пьяном угаре, Заколбасил тебя удалой расколбас! Клуши, мрази и падали, стервы и твари – Всех собрал в своем «Стойле» промоутер Саврас. А когда отыграли ди-джеи два сета, Сам Саврас вышел к пульту под крики и свист И расшвыривать стал золотые конфеты, И воскликнул: «Глотай! Налетай! Be a beast!» Каждый папик и шибздик, и каждая сука По конфетке сожрали (а кто и по три). Грянул гром – и с шипением, визгом и хрюком Стали бестии рваться у всех изнутри: Кто-то лопнул – и боровом вмиг оказался, Кто-то телочкой с грустью бездонной в очах, И конек-горбунок, матерясь, вырывался Из-под кожи упившейся Ксюши Собчак. Костя Кинчев, сидевший над пультом в VIP-зале, Оказался березовым вдруг чурбаном, А Валера Меладзе – вином «Цинандали», Бурдючком с водянистым грузинским вином. По танцполу скакали кобылы и телки, И гибриды из слоников и жеребцов, Кое-где попадались лисицы и волки, И ласкал олененка поэт Степанцов. Эдуард Ишаков и Геннадий Шакалов, Как и прочие, съели халявных конфет, Эдик стал ишаком, а Геннадий – шакалом. А Саврас хохотал и отыгрывал сет: Он не ел в этот вечер волшебных конфет! Где мораль этой сказки, вы спросите, братцы? Типа, что, не ходить ни в «Газгольдер», ни в «Рай»? Нет, другая! Идя ради съема на танцы, С полу таблов сомнительных не подбирай!
Твой компьютер сказал: этот парень не гнида, Да, он пьющий немножко, и что из того? Но зато он не жмот, и, похоже, либидо Чересчур заскучало в штанах у него. Ты задумалась. Раньше тебе твой компьютер Никогда не вещал про такие дела, Всех твоих пацанов посылал он на муттер, В смысле, маму сиктым, fuck him off, bla-bla-bla. Свою модную мышку к лобку ты прижала, Ты глядела на мой интернетный портрет. "Да пошел ты, козел!" - так ты мне угрожала, И на мышку стекал твой жемчужный секрет. И когда твоя мышка тебя задолбала, А компьютер спросил: "Твою мать, ты чего?" - Ты решила извлечь меня из виртуала И назначила встречу в ЦПКиО. И, маньяки Сети, мы узнали друг друга По зеленым щекам и по красным глазам, И сказал я: "Давай за знакомство, подруга", - И достал из кармана "Алтайский Бальзам". Через двадцать минут мы игриво болтали, Опьяненные воздухом поздней весны, Над любой ерундой мы с тобой хохотали, Даже шутки Масяни нам были смешны. Под кустом то ли ясеня, то ли жасмина Мы с тобою укрылись от взглядов людей, И набросился я на тебя, как скотина Из портала "Дюймовочка и Бармалей". Ты сначала была холодна как ледышка, И боялась раскрыться навстречу судьбе, Оказалось же просто, что модная мышка Как лобковая вошь присосалась к тебе. С матюгами и кровью я выдрал зверюшку, Разломал и закинул подальше в кусты, И загнал закаленную дрочкою пушку В те места, где мышей раньше прятала ты. И хотя мы любовь знали лишь по порталам, Но такие картины мы видели там, Что смогли поразить мастерством небывалым И понравиться людям простым и ментам. Мы вопили - и люди кричали нам "Браво!", А потом нас в потоках везли городских, Утомленных любовью, весною и славой, В кавалькаде машин, частных и ментовских. И представили нас самому Президенту, С Биллом Гейтсом как раз он встречался в Кремле, Предложили они нам сигар и абсенту - "Размножайтесь!" - рекли эти люди святые И добавили ласково: "Мать вашу еб". Так мы встретились, дети компьютерной эры, Чтоб покончить в реале с невинностью тел, И сияли нам звезды Кремля и Венеры, И по небу полуночи Эрос летел.
За микрорайоном, на краю помойки, Супердискотеку строила братва, И, когда настало окончанье стройки, Пригласили мэра, мэр сказал слова Про досуг культурный и про меценатов, Типа молодежи надо отдыхать, Ну и взрослым тоже расслабляться надо… Тут все оживились и пошли бухать. Публика почище – в отделенье VIP’a, С осетриной, водкой, баней и блядьми, Ну, а молодежи – бар дешевый типа, Танцы со стриптизом и диджеями. Выпили по первой, по второй махнули, Жахнули по третьей – тут приехал поп: «Ах вы, бусурмане, празднуете хули? Бар не освятили, маму вашу в лоб!» Урки обоссались, извиняться стали: «Батюшка, простите, что не дождались!» -- Дали ему водки, денег насовали, Вывели на дансинг: батюшка, молись. Батюшка кадилом помахал немного, Пробубнил молитву, окропил углы, Вышел к микрофону, попиздел про Бога И вернулся важно к уркам за столы. «Всё-то вы спешите, чада мои, чада, Чуть не позабыли Бога в суете. Где тут у вас банька? Разговеться б надо. Телки у вас те же? Не, вообще не те. Ну-ка, Магдалина, подержи-ка веник. Ох, ужо тебя я в баньке отдеру!» -- И пошел пластаться с девкой поп-затейник, Щекоча ей дланью бритую дыру. Подойдя к девицам, покрутив им вымя, С самой толстожопой удалился мэр, А его помощник отвалил с двоими. Многие бандиты взяли с них пример. «Харя моя Кришна! А цыгане где же?» -- Хлопнул себя по лбу главный уркаган. Тут глава УБЭПа стал снимать одежду И сказал: «А ну-ка, дать сюда цыган!» Что ж до развлечений публики попроще, То и там под танцы бойко шли дела, Девки с пацанами баловались в роще, Что возле помойки чахленько росла. Много тою ночью целок поломали, И по морде тоже кто-то получил, Но искать виновных стоит здесь едва ли: Бог такой порядок нам установил. Он придумал танцы, он придумал пиво, Девичью игрушку тоже сделал он… А теперь, кто слушал, раздевайтесь живо, Здесь у нас не церковь, здесь у нас – притон.
С тремя красивыми девчонками Я рассекал по серпантину, Синело морем лето звонкое И я был счастьем пьян в дымину. Одна глазастенькая, рыжая, Рулила, песни распевала, А черненькая пассатижами Бутылки с пивом открывала, А третья, длинная шатеночка, Трепала волосы поэта. Клянусь вам, Оля, Юля, Леночка Клянусь, я не забуду это! Меня уже хотела каждая, И я со всеми был не против, А то, чего мы все так жаждали Вставляло круче, чем наркотик! Но с этой нежной ситуацией Девчоночки, увы, не справились, А то бы в роще под акацией Мы б очень славно позабавились. Девчонка – высшее создание, Гораздо выше пацана, Для многих центром мироздания Еще является она, Все в ней достойно изумления – Душа и волосы, и таз, Но вот мальчишку, к сожалению, Она подруге не отдаст. А пацаны герлами делятся, Я сам делился как-то раз, Хотя, по правде, эта девица Была страшней, чем Фантомас. Нет, не забуду вас, девчонки, я, Ваш смех и море за окном, И на руле ручонки тонкие – Все это было дивным сном! Растите, вырастайте, милые, Учитесь мальчиков делить, Чтоб через год с неженской силою Меня б могли вы завалить.
Приятно ощущать опустошённость чресел, Любимую к такси с поклоном проводив, И после вспоминать, сжимая ручки кресел, Весь перечень её лишь мне доступных див. Любимая, ты сон, ты музыка Эллады, Ты лёгкий ветерок у кипрских берегов, Ты ликованье дня, ты шелест звездопада, Ты клад из кладовой хтонических богов. Москва сейчас заснёт. Все реже шум моторов, Все больше он похож на плеск Эгейских волн. Эфебы вышли в ночь и чертят вдоль заборов : "AC/DC", "Спартак", "Жиды и чурки - вон!" Речь плебса ныне - смесь шакальих гнусных криков И рёва на убой ведомого скота. Грядут на Третий Рим двунадесять языков - И эти трусы вмиг откроют им врата. Рим опозорен, в грязь повержены знамёна - Наш храбрый Леонид к мидянам в тыл полез. О Вар! О Леонид! Верни мне легионы! Молчит Афганистан, как Тевтобургский лес. Но плебсу наплевать на бедствия державы, Он жаждет зрелищ, игр и денежных раздач, Печной горшок ему дороже римской славы И лупанар важней военных неудач. Я вглядываюсь в темь, в Татарскую пустыню, Простершуюся за Московской кольцевой. О чем-то голосит под окнами моими Напившийся вина сосед-мастеровой. Поёт он о любви хорошенькой рабыни, Герой-кентурион предмет её забот: Она твердит, что ей покоя нет отныне И что защитный плащ с ума её сведет. Сменяются вожди, законы и кумиры, Границы грозных царств сметает ужас толп, И лишь одна Любовь от сотворенья мира Незыблемо строит и высится, как столп. О миродержец Пан! Сей скипетр драгоценный - Великий столп Любви - сжимает длань твоя, И если он падёт, что станет со Вселенной, Куда исчезнут смысл и радость бытия? Любимая, прости, ведь я задумал оду, Я именем твоим хотел остановить Мгновенье, я хотел трем грациям в угоду Тугою сетью слов твой облик уловить. Я нёс к твоим стопам гранёные алмазы Метафор, тропов, рифм, эпитетов, эмблем. Увы и ах! Мои священные экстазы Опять попали в плен сиюминутных тем. Опять курился зря мой жертвенник ликейский, Я гимна в честь твою опять не написал - Я грешен пред гобой, но этот грех злодейский Клянется замолить твой преданный вассал.
Nadine, Nadine! Зачем вы так прекрасны! Зачем вы так безжалостны, Nadine! Зачем, зачем мольбы мои напрасны?! Зачем я спать ложусь всегда один? Зачем меня преследует всечасно Улыбка ваша, ваш хрустальный смех? Зачем я вас преследую напрасно Без всяческой надежды на успех? Зачем я вас лорнирую в балете, Когда заезжий вертопрах-танцор, Выписывая яти и мыслете, На вашу ложу устремляет взор? Зачем, преисполняясь думой сладкой, Я в вашей спальне мысленно стою И, гладя ваши волосы украдкой, Шепчу тихонько: "Баюшки-баю"? Зачем потом, сорвав с себя одежды, Я упиваюсь вами, mon amour?.. Увы, я не согрет теплом надежды. (Простите за невольный каламбур.) Надежда, Надя, Наденька, Надюша! Зачем я в вас так пламенно влюблён? Мне, верно, чёрт ступил копытом в душу, Но что ж с её покупкой медлит он? Вечор, перемахнув через ограду И обойдя по флангу ваш palais, Увидел я, что видеть бы не надо: Ваш голый торс, простёртый по земле, Над ним склонясь, слюнявил ваши груди Одутловатый, хмурый господин, Он извивался, словно червь на блюде... О, как вы неразборчивы, Nadine! Любить иных - приятное занятье, Любить других - тяжелый крест, Nadine, Но полюбить акулу в модном платье Способен, видно, только я один.
Silentium Nulli tacuisse nocet, nocet esse locutum (Молчание никому не вредит, вредит болтливость) Сентиментальна, как корова, Тупа, как ревельский пастух, Любовь моя, зачем ты снова О жизни рассуждаешь вслух? Твоё молчание будило Во мне Кастальские ключи. Скажи, давно ли это было? Ах, нет, пожалуйста, молчи! Я стал занудлив, как игумен, Я потерял свой юный пыл, А как бывал я остроумен, А как блистателен я был! Мой монолог цветистый, шумный Ты не перебивала, нет! Зачем пытался я, безумный, Тебя понудить на ответ?! Слова уподобляют розам, Алмазам, иногда змеям. Твои же я сравню с навозом, Которым чёрт набил баян. Ты вроде нажимаешь кнопки - Движенья пальцев так легки! Но звук оттуда, как из ... топки: То треск невнятный, то шлепки, Моя единая отрада - Твоя немая красота. Не говори, мой друг, не надо, Сомкни навек свои уста!
Андрею Добрынину, маньеристу-анпиловцу Бомжей на свете очень много, А бизнесменов больше втрое. Я думаю: откуда прутся По жизни новые герои? Смотрю в окно: сосед мой, пукнув, В огромный лимузин садится, А мне, хоть пукай, хоть не пукай, С шахой - и то не повозиться. Я думаю: откцуда бабки У этих автомобилистов? Конечно, тырят у народа, У алкашей и коммунистов. Пока мы ходим на собранья И машем флагами у Думы, Они в квартиры к нам залазят, Опустошают наши чумы. Сидит со снайперской винтовкой На горной круче брат по классу, А мент в его шурует сакле И просит закуси и квасу. И все, что нажил гордый горец: "Калаш" и центнер героина - Утащит у него ментяра И будет хохотать, скотина. Но что ментам и деловарам Взять у обычного маньяка? Ведь я девиц душу чулками И ржавой бритвой режу сраку. Коллекцию кавказской стали Протренькал я за эти годы, Когда страною править стали Свиноподобные уроды. Мы, утонченные маньяки, Торчки и люмпены с окраин, В кулак свои худые пальцы В карманах гневно собираем. Откуда столько модных девок, Откуда столько иномарок, Чего на тракторах не ездить И не пороть в хлеву доярок? Час разрушенья и дележки Пусть вновь придет на Русь скорее! Как жаль, что в новом русском бунте Не с нами пылкие евреи. Но пусть марксистов-талмудистов Заменят воины Аллаха, И с ними бомжи и маньяки Прогнивший мир сметут без страха.
Similis simili... (В. Степанцов)
Исследуя угрюмым оком Ваш стройный стан и гордый лик, Я мысленно в прыжке жестоком Вас в парке под кустом настиг. Я оторвал вам клок рубашки, Вы рвали волосы мои. Белели под луной ромашки, И заливались соловьи. Вы крикнули: "На помощь, люди!" И всё заухало окрест, А я хватал зубами груди, Перекусив нательный крест. Вы извивались, вы рыдали, Когда ж блеснул во тьме мой нож, Вы мой порыв не разгадали, Вскричав: "Живую не возьмешь!" Но я не стал вас резать, дуру, Я просто джинсы вам вспорол И, ухватив за шевелюру И наземь бросив, поборол. И вы безжизненно лежали, Пока вершил я грязный акт, Одни ресницы лишь дрожали Моим телодвиженьям в такт... Я мрачные прогнал картины, Встряхнув кудрявой головой, И шагом модного мужчины Зацокал к вам по мостовой. Все было просто и банально: Я отпустил вам комплимент, Сострил над кем-то встречным сально И вы растаяли в момент. Еще три дня - концерт Шопена, Кафе, балет и Дом кино - И в вашей ванной, вздыбив пену, Целуемся и пьём вино. И вот лежим на мягком ложе, По радио играет Глюк. Но что я слышу - Боже, Боже! - Из уст нежнейшей из подруг! "А знаешь, милый, я мечтала, Чтоб встретились мы где-нибудь В лесу, чтоб я тебя не знала, А ты вдруг - цап меня за грудь! Стал в клочья рвать мою рубашку, Стянул мне джинсы, а затем..." Я строго глянул на милашку И, подойдя к одной из стен, Помадой вывел на обоях: "Все бабы шлюхи и дерьмо". И с той поры у вас в покоях Не отражался я в трюмо.
Все. Неразрешимых ситуаций нет. Нафиг, нафиг, нафиг подростковый бред. Мне нравится вон тот. - А мне нравится вот этот. Скажи, вокруг чего вращается планета. Фонарный столб торчит на ветру. Я без мальчишек просто умру. Мы нормальные, мы не лесбиянки, Такое пришло в голову продюсеру по пьянке. Мне нравится вон тот. – И мне он нравится тоже. Скажи, ведь ты не гей? Оголи свою кожу. (Вариант: Идём с нами, Серёжа.) Фонарный столб торчит на ветру. Я без мальчишек просто умру.
Авторы культовых книг (В. Степанцов)
Автором культовых книг стать я задумал, ребята, Денег больших я хочу и чтоб любил молодняк. Хоть почитают меня как мудреца и поэта, Мастера острых словес -- только все это туфта. Пусть я вставляю в стихи слово "елда", и "какашка", Только уж слишком силен в виршах моих позитив, Пусть самый лютый урод самую нежную деву Топчет в стихах у меня -- жизни я гимны пою. Нынче ж в искусстве нельзя симпатизировать жизни, И дифирамбы нельзя петь красоте и любви. Жил, например, мрачный кекс в Питере, Бродский Иосиф, Книжный был червь, стихоплет, а вот людей не любил. Если в стихах он писал изредка где про соитье -- Честно скажу, что блевать тянет от этих стихов, О поцелуях же он не упомянет ни разу В злобных твореньях своих -- полный задрот, уебант. За совокупность заслуг, как то: любовь к мертвечине, Также за то, что писал метром лесбийки Сафо, Также за то, что пожил год в деревенской избушке (В ссылке, как Ленин, томясь), стали его прославлять. Каждый второй рифмоплет нынче под Бродского косит, В лапы мечтая попасть за тунеядство к ментам, Только теперь за стихи вы не получите премий От иноземных спецслужб, да и ментам не до вас. Умный пацан в наши дни стать норовит прозаистом И, чтоб достичь тиражей, триллеры должен писать. Кто не горазд настрочить даже убогонький триллер, Должен стремиться в большой литературный процесс. Да, говорит он, старье весь этот экшн с сюжетом, Все устарело давно, все обосрал Лев Толстой. Правильно ты говоришь, юноша пылкий и нервный, Техника -- это потом, главное -- главный герой. Главный герой у тебя должен быть полным уебком, Дауном с длинной елдой, чтоб сам сосать ее мог Или пихать себе в зад, чем вызывать восхищенье У педофилки-маман и у уебков-дружков. Если ж герой у тебя не паралитик, не даун, Не двухголовый мутант -- с виду, как мы, человек -- Должен он кушать свой кал, ногти бомжей в жопу пьяных, В моргах ебать мертвецов или сосать им глаза. Спросите вы, а сюжет? На хуй, скажу я, сюжеты, Болше героев таких, и монологов о том, Как охуенно говно в дизентерийном бараке Полною горстью хлебать вместе с дежурной сестрой. Пусть им в окошко луна светит, даря серебристость Чану с пахучим говном, пусть их сближает она. "Сука!" -- промолвит герой. -- "Мразь", -- героиня ответит. Умный читатель поймет: порево будет сейчас. И, хоть уже немодна тема наркотов и драгсов, Пусть медсестра, хохоча, в жилу на члене введет Восемь прозрачных кубов для вдохновенья герою, Чтобы герой медсестру в ебле как грелку порвал. Так-то вот должен писать нынешний культовый автор, В литературе большой нынче без гноя нельзя. Если же смелости нет, то, брат, пиши детективы, "Фэнтези", сказки... но там, все-таки, нужен сюжет. Ладно, еще подскажу я тебе классную феню, Как, не владея пером, культовым автором стать. Можешь писать без говна, ебли и слизи абортной, Даунов с длинной елдой можешь не изображать. Длинно и нудно тяни скучное повествованье Про серо-бурых людей и про томленье души, Но напиши, что они, эти бараны -- японцы, И за японца себя тоже стремись выдавать. Если себя назовешь, скажем, Маруки Хераки, К полке с романом твоим люди быстрей побегут: Так, если русскую блядь всю набелить, взбить прическу И нарядить в кимоно -- хуй, сто процентов, встает. А напоследок скажу: падаль вы все, некрофилы, Если стремитесь понять тухлую эту хуйню, В гнойные ваши мозги тыкать пером я не буду, Буду фанатам своим гимны о жизни писать.
Коль не хочешь в старости покоя, Сына Адидасом назови. Вскоре ты узнаешь, что такое От сыновней чокнуться любви. Вот привел ты в школу мальчугана, Повели зайчонку в первый класс, И его немедля хулиганы Зарифмуют словом «унитаз». Запинают парня, замордуют, Целой школой, твари, зачмарят, Щечки полосами изрисуют, Божью искру в глазках уморят, Обольют водой, заставят квакать, Если вдруг полоски он сотрет. Дома мальчик будет горько плакать И кричать, что в школу не пойдет. Дорастет сынок до старших классов, Колотить начнет отца и мать. Кто ж вас надоумил, папуасов, Адидасом сына называть? И в слезах признаешься ты сыну: Мол, поддался на рекламный трюк, Мол, давали денег на машину, Только этим денежкам каюк – Все ушло на детский сад и школу, Ты прости, прости меня, сынок! И тотчас почувствуешь тяжелый В области промежности пинок. А потом сынок уйдет из дома И домой вернется через час, Приведет оболтусов знакомых К маме в спальню мальчик Адидас, Скажет он, рыгнув: «Резвитесь, братцы, Старый пень пусть рядом посидит. Папу тоже можете отбацать: Кто-нибудь из них потом родит – Пусть олигофрена, имбецилла, Пусть русалку с сиськой между глаз, Главное, чтоб крошка не носила Лягушачье имя Адидас».
В пыли и шуме летних дней Я повстречал милашку, И тут же сунул руку ей Под модную рубашку. Струились запахи от лип У Курского вокзала. - Пойдешь ко мне сниматься в клип? - Пойду, - она сказала. В какой такой сниматься клип? – Подумал про себя я, - Вот хвастунишка, вот я влип, Вот бяка-то какая. Я не клипмейкер, не артист, Не дядька из журнала, Я лишь простой аквалангист Из Мосводоканала. Бывает, поручают мне Спасать пловцов на речках, Но чаще я ловлю в говне Сережки да колечки. Однажды мэрова жена, Покакав, подтиралась, На пальчик глянула она – Колечко потерялось! А на колечке камень был Блестящий, здоровенный, И мэр за камушек платил Немаленькую цену. Собрало наше МЧС Всех лучших водолазов. В коллектор первым я залез, Нашел колечко сразу. За это мэр решил мне дать Штатив и поляроид. Но клип такой фигней снимать, Я думаю, не стоит. И вот через короткий срок С девчонкой вновь встречаюсь, Беру её под локоток Под землю опускаюсь. Она шепнула: - Как темно! А чем это воняет? - Воняет, - говорю, - говно. Оно здесь проплывает. В гидрокостюм тебе сейчас Придется одеваться. В подводных сценах ты у нас Начнешь пока сниматься. Вот маска, акваланг – держи! Снимай футболку, крошка, И юбку тоже. Не дрожи, Поплаваешь немножко. - Нет, - отвечает крошка мне – Не буду я сниматься, Люблю не плавать я в говне, А в койке бултыхаться. Теперь мне ясно, почему Не все в артисты рвутся. Короче, юбку я сниму Потом, не для искусства… …Теперь по улицам хожу И барышень снимаю, Потом в коллектор привожу И, с понтом, клип снимаю. Приятно дурь отковырять Из мелких головенок Никто пока не стал нырять В коллекторах говенных. И, если, скажем, ваша дочь В артистки захотела – Звоните, я смогу помочь. Всегда звоните смело.
Аквалангист-2. Первая кровь (В. Степанцов)
Когда мы с другом Петей поступали В патрульные московских сточных вод, Мы, честно говоря, не представляли, Какая нас засада в жизни ждет. Лет десять мы с Петрухой жировали, Работа неопасная была, Колечки доставали из фекалий, И очень бойко шли у нас дела, Особенно когда ночные клубы В столице власти стали развивать, И кавалеры, дам согнув, как трубы, В сортирах стали дыры продувать, И шеи лебединые склоняли Над унитазом дамы, и тряслись, И в воду драгоценности роняли. Ух, как мы тут с Петрухой поднялись! С тазами, как старатели, ходили Мы в лабиринтах стоков городских, И много золотишка находили Средь испражнений праздничных людских. Однако мы все чаще замечали, Что кроме крыс-мутантов и глистов Пересекать маршруты наши стали Следы нездешних, сказочных скотов. Раз под землей достал я как-то мыло, Чтоб гидрик от какашек оттереть, И вдруг в воде увидел крокодила, И произнес тихонько: «Петь, а Петь». Но друг мой Петя зова не услышал, Цепочку вынимая из говна, И крокодил на темный берег вышел, И откусил башку у другана. Вот так я друга лучшего лишился. Ушел сигнал тревоги в МЧС. Вот так наш рай подземный превратился В рассадник экзотических чудес. Все эти годы русские буржуи, Стремясь догнать буржуев всей Земли, К себе домой, перед братвой пальцуя, Змеенышей и ящеров везли. Потом буржуям все надоедало, И ящеров спускали в унитаз, Говна с бомжами им пока хватало, Но был вкуснее бомжа водолаз. И стали пропадать у нас ребята, Патрульные артерий городских, Уж не один фекальный аллигатор Из сточных вод выпрыгивал на них. Огромные фекальные питоны, Мутировавшие под цвет говна, На целые патрульные колонны Отчаянно кидаются со дна. Нам стали выдавать броню с шипами, Крюкастые болванки на цепях И огнеметы, чтобы било пламя, Чтоб тварь любую мы сожгли во прах. Когда я, неуклюж как терминатор, Иду и весь доспех на мне блестит, Я знаю, что фекальный аллигатор Неверного движенья не простит. Для клипа рядом с тварями подсняться Теперь хотят и Децл, и Петкун, Но им такие деньги не приснятся, Какие мне оставил друг Петькун. Лишь самых офигительных девчонок Я иногда в поход с собой беру, И страх их пробирает до печенок, Когда нога провалится в дыру, И я тогда их грубо нагибаю, И, огнемет повесив на скобу, Железный гульфик резко отгибаю И выпускаю птицу марабу… ...Трудясь над этой горькой повестухой, Девчонок я затем упомянул, Чтобы никто с покойником Петруховй В педерастии нас не упрекнул.
Аквалангист-3. Месть Аквалангиста (В. Степанцов)
Когда чешуйчатые твари В столичных недрах расплодились И неизвестные науке Мутанты в стоках появились: Четырехглавые питоны И змееногие вараны, И саблезубые акулы, И дикобразо-игуаны, - Когда хватать на всю ораву Говна с бомжами перестало И нас, подземных Ланселотов, В Москве гораздо меньше стало, Я все еще горел желаньем Найти и шлепнуть крокодила, Чье двухметровое хлебало Петрухе бошку откусило. Таких гигантов не видали Ни в Голубом, ни в Белом Ниле. Петруху, моего партнера, Без головы мы хоронили. Но на прощанье крокодилу Всадил я в левый глаз дробину И, когда в воду уходил он, Хвост отрубил наполовину. Я десять лет искал тварюгу По всем подземным сточным водам, Лупя огнем из огнемета По расплодившимся уродам. Мне иногда напасть случалось На брачных игрищ их поляны, Где без конца совокуплялись Акулы, змеи, игуаны, И взрывы мощные гремели, И огнемет работал люто. Но одноглазого гиганта Не мог найти я почему-то. Однажды, разгромив поляну, Через жаркое я пробрался И в старом бункере чекистском, Пройдя сквозь трубы, оказался. И мой прожектор обозначил Скопленье бледных мелких тушек: И игуан, и крокодилов, И прочих гаденьких зверушек. Но вдруг совсем других уродцев Под Сталина цементным бюстом Увидел я: одних с пипиской, Других с наметившимся бюстом. То человеческие дети С глазами белыми, как сахар, Сидели, кушая какашки, И дергали друг друга за хер. И из огромного колодца Вдруг крокодил гигантский вылез, И правый глаз сиял, как солнце, А в левом был бугристый вырез. Держал он в пасти осторожно Два человечьих эмбриона, И про детишек белоглазых Я с ужасом всю правду понял: Их в унитаз спускают люди, Как крокодильчиков и змеек, А гады их растят в какашках, В глубинах мрачных подземелий. Тепло, что от говна исходит, В процессе медленном распада, Питает жизнью эмбрионы, И те растут себе, как надо. Весь этот детский сад звериный Мой враг давнишний охраняет, И он для всех для них, как мама, Хоть он бесхвостый и воняет. А человеческие самки Спускают крошек в унитазы, И в старом бункере чекистском Растит их ящер одноглазый. Перед рептилией присел я, Броней железной громыхая, И, огнемет сложив на землю, Сказал: «Вот, брат, фигня какая. Все эти годы под землею Я за тобою, брат, гонялся, Тебя за кровника считая, А ты мне братом оказался. Но что мне делать с давней раной, С моим напарником Петрухой?.. А-ну, стоять, Кокоша сраный!» - И нож ему вонзил я в брюхо. И вылетели эмбрионы Из пасти твари, и упали. Я положил их в чан говенный, Где их братишки дозревали, И из толпы детей-мутантов Набрал девчонок повзрослее, И, отогнув железный гульфик, Уестествил их, не жалея. Пусть девочки плодят потомство Жестокое, как их родитель, Пусть будет только гуманоид В подземных битвах победитель.
Колбы, реторты и змеевики. В замковой башне угрюмой Мрачный алхимик в тенётах тоски С чёрною борется думой. Колбы, реторты и змеевики. Лето за стенами замка. Рожь колосится, цветут васильки, Жмётся к козявке козявка. Колбы, реторты и змеевики. Девушка с грудью упругой, Солнцу подставив руно и соски, Мило болтает с подругой. Колбы, реторты и змеевики. Глядя в глазок телескопа, Мрачный ученый в припадке тоски Шепчет одно только: "...опа!" Колбы, реторты и змеевики. Был молодым он когда-то, Только науке скормил все годки, Вот и настала расплата. Колбы, реторты и змеевики - Всё его нынче семейство. Глазки горят его, как угольки, В сердце клубится злодейство. Муху стальную отшельник куёт, Песнь боевую пискляво поёт: "Лети, моя муха, лети на восток, Бесстыднице голой проникни в цветок. Пусть, глупая, нежит свои телеса, За то покарают её небеса. Неси моё семя в своем хоботке, Пускай образуется завязь в цветке, Пусть вызреет в теле бесстыдницы плод И явится в мир небывалый урод, Озлобленный, склизкий и умный, как я, Повадкой змея, а рылом свинья". Колбы, реторты и змеевики. Девочка, живо спасайся! Бойся обманчиво-тихой реки, Донага не раздевайся. Колбы, реторты и змеевики. Как ты невинно лежала! И никому, кроме левой руки, В жизни не принадлежала.
Я - лирический тенор Худяев, Я пропойца и антисемит, Я играю одних негодяев, Потому что главреж у нас жид. На спектаклях плюю я украдкой В оркестровую яму всегда - И разносится музыкой сладкой Вопль того иль другого жида. Коллектив нашей оперы рвотной На собраньях песочит меня. Я б давно уже был безработный, Но директор мне, к счастью, родня. Как-то раз на прогон предпремьерный Я пришел под изрядным хмельком И, привычке излюбленной верный, В оркестрантов я плюнул тайком. И вспорхнула на сцену альтистка, Ангел чистой, как свет, красоты, Заявив, что так подло и низко Поступают одни лишь скоты. "Кто такая?" - спросил я у Вали (Валя - бас и редчайший дебил). "Свежачок, брат, из консы прислали, Ей главреж уже, кажется, вбил". - "Не болтай". - И пока мы болтали. В яме скрылась жидовочка вновь, Смерив взглядом презрительным Валю И родив в моем сердце любовь. Перестал я плевать в оркестрантов, Бросил спирт неочищенный пить И под грохот кремлевских курантов По утрам начал гирю крутить. И однажды к евреечке дивной Подкатил я с цветком резеды И, флюид обнаружив взаимный, Предложил полежать у воды. У реки мы на пляже лежали, Изучал с упоением я Безупречного тела детали, Что имела альтистка моя. А потом, после пива и раков, У меня оказались мы с ней, И боролся, как с Богом Иаков, Я с альтисткой прекрасной моей. Но любовь, как всегда, победила, Хоть кричала ты "нет" и "не здесь", И арийская русская сила Одолела еврейскую спесь. ...Ты спала. Я ласкал твое тело. "Мир спасёт красота", - думал я. Ты в ответ лишь тихонько сопела, Дорогая альтистка моя. Ах, когда все Израиля дщери Станут столь же красивы, как ты, Юдофобия рухнет, я верю, От наплыва такой красоты.
Арабский Киберпарень (В. Степанцов)
Все больше киборгов на свете, Все больше в мире киборгесс, Творится на большой планете Невероятнейший процесс. Об этом киберманьеристы Уже писали, и не раз, Но ни Гринпис, ни коммунисты – Никто не хочет слушать нас. Придумал кто-то мак и коку, И телевизор в мир послал, И человек – хвала пророку – Подобием машины стал. Еще вчера, как мне казалось, Нормальный рядом жил чувак, А нынче, глянь-ка, что с ним сталось, Какой-то заводной червяк, Противный склизкий и вертлявый, Настырный пучеглазый гад, Всегда спешащий за халявой Обшитый кожей агрегат. Вот девочка жила и пела, Растила ум и красоту, И вдруг душа ушла из тела, Девчонку вижу – но! – не ту. Две мутных маленьких стекляшки На месте дивных серых глаз. Блин, что вселилось внутрь Наташки?! Огонь, огонь внутри угас! Она окинет мутным взглядом Твою машину и прикид – И щелканье раздастся рядом: Считает, падла, рендерит. Но если в морду дать соседу – Он увернется, скользкий гад, Сбежит, как под Полтавой шведы От русских драпали солдат. И если часто бить Наташку, Какое б ни было бабло, Она сбежит от вас, бедняжка, Шепча: «Опять не повезло». Программа самосохраненья В Израиле, Европе, США У киборгов на изумленье Продуманна и хороша. А вот арабская программа Давать частенько стала сбой, Не редкость там, что кибер-мама Шлет кибер-сына на убой. Она твердит: отмсти гяуру, И сам погибни, как герой, Всю их жидовскую культуру Взорви, бля, на хуй, и урой. И вот арабский кибер-парень Садится в крупный самолет И стюардессе дав по харе, Из жопы пушку достает. Все остальное нам известно, И гибнут киборги опять. Нет, надо, надо повсеместно Программу киборгам менять. Но, все-таки, хвала Аллаху, Что мусульманский механизм Обычно хезает со страху, Когда цепляется за жизнь. Так возблагодарим же Бога, Что сконструировал всех нас, Что нас, засранцев, очень много, Мы – большинство всех вер и рас. А этих поцев беспрограммных Мы разбомбим и все дела, И мир во всех настанет странах. Аллах акбар! Ва иншалла!
Никто не забыт и ничто не забыто! И пусть моей жизни исчерпан лимит, Всё так же люблю я тебя, Аэлита, Ярчайший цветок среди всех Аэлит. Порою, с постели вскочив среди ночи, Я в памяти вновь воскрешаю твой взгляд, И вновь твои жгучие сладкие очи О тайнах любви до утра говорят. Я силюсь обнять твои хрупкие плечи, Я воздух хватаю дрожащей рукой... Я старый и нервный - а это не лечат, Лишь смерть мне подарит желанный покой, Какими ты тропами нынче гуляешь, В каких перелесках срываешь цветы? Наверное, внуков румяных ласкаешь? Иль в ангельском хоре солируешь ты? Зачем же ты мучишь меня, марсианка?! Зачем моё сердце терзаешь опять? Зачем ты с упорством немецкого танка Его продолжаешь крушить и ломать? Зачем твое имя звучит "Аэлита", Зачем оно сводит поэта с ума? Никто не забыт и ничто не забыто. Зима. Аэлита. Россия. Зима.
Баллада моей королевы (В. Степанцов)
Я хочу писать балладу, потому что скоро лето, Потому что в чёрном небе бьёт луну хвостом комета. И манто из горностая надевать уже не надо. Скоро лето, скоро лето, я хочу писать балладу! Вот пастух придурковатый на прогулку гонит стадо, Мать-и-мачеха желтеет. Скоро лето, как я рада! Хорошо, что скоро можно будет искупаться где-то, Где завистники не станут обсуждать, как я одета. Вот я выйду из речушки в брызгах солнечного света, И ко мне подкатит с рёвом мотоциклов кавалькада, В чёрной кожаной тужурке, с чёрным шрамом от кастета Чёрный князь мотоциклистов мне предложит шоколада. Он предложит прокатиться до заброшенного сада, Где срывать плоды познанья можно, не боясь запрета; Он не знает, что зимою начиталась я де Сада, Он не знает про де Сада, он узнать рискует это. Мы помчимся с диким визгом мимо тихого посада, И филистеры решат, что вновь у рокеров вендетта, И когда на мост мы въедем - прыгну я с мотоциклета И войду торпедой в воду, распугав и рыб и гадов. И, подплыв к заборам дачным, я увижу сквозь ограду: Одноногий грустный мальчик, ликом ясен, как микадо, Курит трубочку и плачет; в прошлом он артист балета, У него лицо атлета, у него глаза поэта.
Баллада о двух столицах и городе Бологое (В. Степанцов)
Питер есть Питер, Москва есть Москва, И с места им не сойти, А бабки есть бабки, и их едва В Питере можно найти. Но счастья нету ни там, ни там – Оно посредине пути. К. Вулканов В городе Петербурге, на Васильевском острову, Жила молодая девчонка, любившая ездить в Москву. А в старой столице, в Сокольниках, другая девчонка жила, Она б за поездку в Питер любому уроду дала – Так часто и получалось, какой-нибудь свинский хряк Подкатится к ней на трассе: ты за бабло или как? А та в ответ: добрый молодец, не надо мне серебра, Свези меня до Петербурга и дери хоть с утра до утра. Ездила с дальнобоями, с хачами, был даже министр, Все десять часов дороги она ему жамкала низ, Однако елдак министерский в дороге ни разу не встал, И тогда министр девчонку своей охране отдал. Но все эти неприятности она забывала на раз, Когда в легкой майке и джинсиках по Невскому вскачь неслась. Казалось, что счастье – вот оно, на набережной Невы, Что сказочный принц там ждет ее. «Мой ангел, откуда вы?» Она же в ответ, потупившись: «В Сокольниках я живу. Если в Москву вы приедете, я вам покажу Москву». И розовыми драконами будет запряжена Колесница огромная, куда с ним сядет она. В Москву они не поедут, не фиг там делать, в Москве, А будут они в царстве эльфов друг на друге скакать в траве. Но раз от разу все чаще понимала она, Что принца она не встретит, что вечером будет пьяна, И будет пилиться в подъезде с фанатами клуба «Зенит», А потом ее хачик арбузный в палатке осеменит. Ну вот. А другая девчонка, хлебом ее не корми, Напротив, рвалась в мегаполис и там тусила с людьми. Выйдешь на площади Пушкина, в кафе «Пирамида» зайдешь, На какую-нибудь знаменитость напорешься, хошь ни хошь, Стрельнешь голубыми глазищами, тряхнешь косою льняной – И тут же к тебе подсаживается известный телегерой, Ухаживает красиво, зовет послушать музло И шепчет, снимая трусики: «Врубись, как тебе свезло». Что и говорить, везение нужно в жизни всегда, Но слишком много везения – это уже беда. Однажды позвал ее в гости режиссер эстрадных программ, И она сказала, наверно, я вам все-таки дам, Но при одном условии: пусть в нашу с вами постель Заглянет и Коля Басков – такова моя главная цель. Задумался режиссеришка, носатый старый пострел, Но отказаться от девочки он уж никак не хотел. Думает, ладно, влуплю ей, потом как бы скроюсь на миг И в полумраке надену на голову светлый парик, Поставлю сидюк с Карузо, возьму с винищем поднос, И как бы, заслушавшись песней, ей предложу отсос… Нет, идея не катит, свяжусь с «Шоу двойников», Может, у них завалялся какой-нибудь Коля Басков. Басков в том «Шоу» имелся, но лечил он хламидиоз. Сказали ему: не ломайся, двести бачей за отсос, Тебе ж отсосут, дурында. Да какая разница, кто! В общем, иди к режиссеру, вот сто, и потом еще сто. А надо сказать, пидорасом двойник этот самый был, По женским прелестям мясом он никогда не водил, И когда ему задачу объяснил режиссер, Фальшивый наш Коля Басков подумал: крандец мне, все. А может, девчонку с собою увлеку я, хреном маня, Мол, в городе Бологое вот-вот концерт у меня? Дам пожевать ей минуту, а там подсеку как леща, Мозги ей пудря дорогой: ну, типа, ну вот, ну ща! А в городе Бологое готовился, вправду, концерт, Там звезд эстрады ждали и цыган – на десерт. За мощной сценой на площади толпились копии звезд: Барыкин и Пол Маккартни, Майкл Джексон, Нагиев и Рост, И Александр Розенбаум, и Анатолий Днепров. Один был певец неподдельный, но был он слегка нездоров: Нежный певец Глызин по имени Алексей, Но ему филейные части порвало стадо гусей. Поэтому Лехе Глызину тоже нашли двойника, И он на турбазе «Заимка» остался с друзьями бухать. И наш поддельный Басков на «шахе» в Бологое летел, Пудря мозги девчонке, которую мять не хотел. Девчонки, не верьте поэтам, девчонки, не верьте певцам! Поматросит и бросит, или геем окажется сам. На площади в Бологое в толпу девчонку швырнул Наш лживый поддельный Басков, а сам за сцену нырнул, И вышел в финале концерта, и спел под фанеру как бог, И тысячи дев малосольных визжали у его ног. Салют прогремел за финалом, артистов бухать увезли, Тщетно пыталась девчонка прорваться и сесть в «жигули». Все певцы пидорасы, пусть не жопой, а только в душе. Не верьте артистам, девчонки, ни по жизни, ни вообще. А девчонка-москвичка, не встретив в очередной раз На набережной Невы принца, решила, что принц пидорас. Ну что он никак не едет, ее не возьмет с собой? Гадкий, гадкий, гадкий! Голубой, голубой! До города Бологое на плацкарт наскребла По обтруханным спермой карманам скомканного бабла. Оттуда - двумя электричками зайчиком до Москвы, Не буду сосать на трассе, идите все в жопу вы! Вот станция Бологое, вот зал ожидания, Друг на друга смотрят девчонки, в глазах понимание. «Тебе куда, подруга?» - «Мне в Питер». – « А мне в Москву. Хочешь, поедем со мною». – «Не, я хочу на Неву. Короче, будешь на Ваське – заходи. Зайдешь?» -- И в этот момент москвичка из сумочки вынула нож. «Получи, профура, за гребанный Питер ваш, За гнойных фанатов «Зенита», за принца и Эрмитаж!» Но питерская мучача резко в сторону прыг, В руке ее оказалась стальная заточка вмиг. «Гребанный мегаполис, гнойные москали! Душу мне обосрали, холодом сердце сожгли. Пластиковые куклы, тухлая фабрика звезд! Буду теперь я резать московских козлов и коз!» Если бы Тарантино хоть раз бы увидел, как Дерутся русские девки – у него бы съехал чердак, Хрен бы стал снимать он чмошную сагу «Килл Билл», На чахлую Уму Турман с прибором бы болт забил. Но в эту ночь старый Квентин похрапывал в «Красной стреле», Не зная, что есть Бологое – такой городок на Земле, Что дежурный сержант Бондаренко запишет в свой протокол: «Руки, ноги и головы – все я отдельно нашел. Головы были красивые, в них парили члены бомжи». Ну разве где еще в мире такое бывает, скажи? А принц на розовой яхте в устье Невы вошел, Но девочку с взглядом Ассоли на набережной не нашел. Бродили там разные телки с глазами лис и волчиц, В любом порту встречал он много подобных лиц. Он был настоящим принцем, светел лицом и богат, Почти как Коля Басков, который парил свой зад В своем семейном джакузи и смотрел «Дежурную часть», Где расчлененку показывают и криминальную масть, По голове петербурженки Коля взглядом скользнул И промолвил: «Такой девчонке я б даже мертвой вдул», -- И оглянулся нервно, не слушает ли жена? Но жене его было некогда, бабки считала она. Петербург, 10-я линия – Бологое, «Заимка»
Баллада о солдате (В. Степанцов)
Предприниматель Дмитрий Серебров, Владелец автосервиса «Копейка», Был в меру молод, дьявольски здоров И весел, словно птичка канарейка. Покуда нелегал Курбанмамед На сервисе с «копейками» возился, Димон на «ягуаре» ездил в свет И в модных заведениях клубился. Когда во время съема у него Девчонка о делах спросить пыталась, Димон ей намекал: «Ну, мы того, Мы около бензина тремся малость». И, запихнув в зеленый «ягуар» Бухую, накокошенную зайку, Димуля выезжал как порностар, А зайка гордо задирала майку. Бывает все на свете хорошо, В чем дело – думать даже неохота, Но просто чуешь вдруг, что он пришел – Привет в кишку от дедушки Ашота. Однажды Диме дали вип-билет На акцию «Буржуи для народа», Там был заявлен весь бомонд и свет: Актеры, бизнес, музыка и мода. Войдя под свод Гостиного двора, Димон всосал бокал «Дом Периньона», Отметил: телки есть, ура-ура! Ага, а вот известные персоны – Министр Зуфаров, генерал Сычев И баронесса Вика Траховицер, Звезда хип-хопа Гарик Куклачев И Ася Ель, известная певица. Но ярче всех, с мехами на плечах, Как яйца Фаберже - неповторима, Супермодель Сабрина Баскунчак, Задев Димона, прошуршала мимо. Зеленые татарские глаза Как два клинка Димона рубанули, И кто-то через час ему сказал: «Але, захлопни варежку, папуля». Димон встряхнулся, глянул в зеркала, Которые до потолка вздымались, И прошептал чуть слышно: «Во дела! Куда краса и молодость девались? В свои неполных сорок восемь лет На дискотеках я не слыл старпером, И вот чирик! – и молодости нет, Стоит волчина грустный и матерый. Меня, зазноба, вызнобила ты, Душа замерзла, сдохла канарейка, Но я – я буду покупать цветы На все, что принесет моя «Копейка». Как в песне, миллионы алых роз, Я расстелю под окнами твоими. Я плачу. Мне своих не стыдно слез. Сабрина Баскунчак, какое имя!» Он взглядом поискал ее в толпе – Взгляд обожгла нежданная картина: Шаля с сережкой в девичьем пупе, Сабрину тискал молодой мужчина. Мужчина был немыслимо хорош, А платиновый «Ролекс» на запястье, Казалось, говорил: «Ребята, что ж, Я победил в своей борьбе за счастье». «Кто этот разнаряженный павлин?» -- Спросил Димон у девушки с подносом. – «А, этот вот чернявый господин? Курбан Мамедов. Есть еще вопросы?» -- «Курбан Мамедов, русский, гля, спортсмен. Какое совпадение однако. А мой Курбанмамед простой туркмен. Уволю чуркестанскую собаку!» И тут в нарядный выставочный зал, Чтоб оправдать название движухи, Впустить начальник нищих приказал: Поперли инвалиды и старухи, С иконами и кружками попы, И ребятишки с тюбиками клея. При виде этой ноющей толпы В башку Димону стукнула идея. За пару сотен он купил пиджак И костыли у деда-инвалида И резво поскакал на костылях С лицом, где слиплись похоть и обида. Он подскочил к Курбану: «Слышь, чувак, Позволь твоей красавице впердолить. Нет? Ну пускай погладит мой елдак. Ведь ты мужик, ты должен ей позволить! Я ветеран и инвалид всех войн, Я ногу потерял под Кандагаром! – Так говорил Курбану наш герой, Дыша в лицо шампанским перегаром. – Ты чё, в натуре? Деньги мне суешь? Ах ты, чурчхела, теннисист ебаный! – Вопил Димон. – А сам соснуть не хошь?» - И получил по репе от Курбана. Он покатился по ступенькам вниз, Ломая костыли и руки-ноги. И в тот же миг истошный женский визг Пронзил насквозь буржуйские чертоги. Сабрина Баскунчак визжала так, Что лопались хрустальные плафоны. Сбежала вниз Сабрина Баскунчак И обняла несчастного Димона. «Прости, прости, прости меня, солдат! Мы все перед тобою виноваты! Открой глаза. Какой бездонный взгляд… Покажешь, как целуются солдаты?» Последние слова произнесла Сабрина Диме на ухо, чуть слышно. Охрана к ней в машину отнесла Димона, и Сабрина следом вышла. Она была не просто так модель, А дочерью магната соляного, И услыхав: «Пардон, мадмуазель, Когда мы сможем повстречаться снова?» - Она сказала: «Слышь, Мамедов, гад, Мне не о чем пиздеть с таким героем! И если, не дай бог, умрет солдат, То мы тебя с папанею зароем». Очнулся на коленях наш Димон – У барышни в роскошном лимузине. «Куда мы едем? Боже, это сон?» - Он обратился к плачущей Сабрине. «Солдатик, ты очнулся, ты живой? Где больно, милый? Косточки-то целы?» - «Маленько приложился головой, А тело… Стоп! Мое ли это тело? Моя нога! Я чувствую ее! Позволь мне снять штаны и убедиться!» -- Солдат девчонке показал ружье И в голову позволил застрелиться. Потом, из горла жахнув вискаря, Он овладел Сабриной по-солдатски. «Не зря в Гостинку съездил, ох, не зря! – Шептал Димон. – Дай бог не облажаться!» Доехав до Московской кольцевой, Шофер их до утра возил по кругу. «Солдат, я умираю! Ты живой!» -- Вопила в ухо дивная подруга. Когда ж весенний розовый рассвет Чуть подрумянил спящий лик Сабрины, Димон сказал шоферу: «Эй, сосед, Останови!» - и вышел из машины. И миллион чудесных алых роз Во двор, под окна дома на Таганке, Димон Сабрине вечером привез, Но их уперли бабушки и панки. Димуля в дверь к Сабрине постучал, Наврав консьержке что-то про ток-шоу. «Привет, солдатик. Ты по мне скучал? Вчера мне было очень хорошоу. Ну, покажись. Какой же ты солдат! Ты весь какой-то чистенький и модный… Да мне плевать, женат ты – не женат, Хочу как ветер быть всегда свободной. Иди, возьми меня в последний раз, Обманщик, жулик, негодяй, притвора! Спеши! Курбан приедет через час. Ну, вы с ним отчудили! Вот умора!» Увы, не в силах автор продолжать. Димон бежал, и плакала Сабрина. Мораль: не надо женщин обижать. Не лгите дамам, если вы мужчина.
Баллада о старых временах (В. Степанцов)
Кого марксисты не сгубили, Того сгубила демократия. Приковыляв к твоей могиле, Я новой власти шлю проклятия. Татьяна, где твои объятия? Ах, как, бывало, мы любили, Открыв шампанского бутыли, Проверить средства от зачатия. На первый тур мероприятия Всегда Моцарта заводили, Затем включались рокабилли И металлическая братия. Ты помнишь: рухнуло распятие На наши головы. Мы взвыли, Но ту пилюлю от зачатия Испытывать не прекратили. Мы славно время проводили. Тогда не раз чинил кровати я, Они из строя выходили Затем, что секс - не дипломатия, Поклоны и рукопожатия Лишь в первый вечер нас томили, А после... Эх! Денёчки ж были!.. Татьяна, где твои объятия?!
Бандитская чета (В. Степанцов)
Нам очень хотелось укрыться От шумных столиц суеты. Я в банде работал убийцей, "Смотрящей" работала ты. Пришли мы к отцу-командиру, Сказали: "Дай отпуск, отец. Охота бойцу и банкиру Грязюку очистить с сердец, Охота шум моря послушать, На солнышке спинку погреть, Шашлык у армяна послушать, Пупок о пупок потереть". Сказал командир: "Понимаю. Сам молод я был и любил, Подруга моя боевая Не раз с ней на дело ходил. Немало сберкасс и сельмагов Мы с ней подломили, пока Она не погибла, бедняга, От пули мента-сопляка. Об отдыхе с ней мы мечтали, Я думал - ещё пара касс, И море, шашлык, цинандали Обрушатся мощно на нас, И будем лет пять мы без дела Утюжить курорты страны. Но злая судьба захотела Оставить меня без жены... Ну, что ж, поезжайте, ребята, Мы тут повоюем за вас. Проезд, отпускные, зарплата - Берите, и в добрый вам час!" И вот мы на солнечном Юге, На Юге родном, не чужом! Пусть наши клиенты-хапуги Жрут трюфели за рубежом, А мы по босяцкой старинке В Сочах оттопыримся всласть, Прикупим сомбреро на рынке, Напичкаем фруктами пасть, Положим тела на песочек, Зальем их вином в кабаках, Изжарим их в пламени ночек, В соляриях, на шашлыках... ....................... Ты жаждешь морали, читатель? Ты жаждешь развязки, конца? Па-ашел бы ты на фиг, читатель, Плюю на тебя, подлеца! Не дам я тебе на расправу Бандитов влюблённых чету! Они воплощают по праву Наш праздник и нашу мечту.
А. Добрынину Как долго я живу на свете! Так долго, что уже опух, Не в смысле том, что очень толстый, А что нетвердым стал мой дух. Бывало, раньше на скамейку Присядет дева пред тобой – И ты уж носишься кругами, Крича, что ты не голубой, Потом неделями звонишь им – Поскольку много их таких – И вновь твердишь, что в мире мало Не черных и не голубых. А ныне! Господи ты боже! Девица глазками шмыг-шмыг, А ты кривишь печально рожу, О водке грезя в этот миг. И лишь напившись вдоволь водки, К красоткам мыслями спешишь, Но пьяным брезгуют красотки: Болтают, да, а в койку – шиш. И ты шагаешь через город, Пытаясь к дамам приставать, И тащишь бабушку-бомжиху В свою унылую кровать. А утром, ужасом объятый, Хватаешь из буфета нож, И тело спящее бомжихи На части режешь и блюешь. Знакомый мент мне помогает Куски по моргам распихать, Поскольку он как я несчастен И любит резать и бухать. А был бы я горяч и молод, Я б зверств таких не совершал, И сексуальные вопросы Я по-другому бы решал, Я пел бы песни девам милым, Уподобляясь соловью. Но баррикада разделила Меня и молодость мою. Кидайтесь на меня, девчонки, Не бойтесь страшных баррикад, Я только с виду неприступен, Но лечь под вас всегда я рад.
Безалаберный русский подросток (В. Степанцов)
Безалаберный русский подросток По проспекту, шатаясь, идет, Водянистое клинское пиво В животе у подростка бурлит, И подросток бездумно рыгает, И пускает в штаны шептуна, И спартаковский красненький шарфик Обсморкал уже и облевал. Вот проходит он мимо навесов, Где, озябнув, чучмеки стоят, Он бы им тумаков понавесил, Но - один он, а их целых три. Злобно думает русский подросток Об ушедших деньках золотых, Когда сердце великой России Не загадила черная тля. Вспоминаются Минин с Пожарским, И Потемкин, Таврический князь, Да и Сталин, что сам был чучмеком, Но чучмекам житья не давал... Что за хрень приключилась c Россией, Почему нас все меньше в Москве? Почему там, где мрет один русский, Десять черных рождается вдруг? Это бабы, они виноваты, Не хотят они русских рожать, А рожают все больше чучмеков Или же не рожают совсем. Так вот думает русский подросток, Он не чмошник, не бритый скинхед, За Россию он сердцем болеет, Да и ум он пока не пропил, Понимает он, русским — Россия, А чучмекам — Кавказ и пески, А китайцам — Китай, пусть там пашут, В общем, каждый пусть дома сидит. Пусть израильский вермахт отважный Бережет от арабов святыни, Наши, русские, в общем, святыни, Значит, всех их, евреев, — туда. Хоть с евреями та же проблема: Не хотят бабы их размножаться, И уж даже не полуевреев, А вообще непонятно кого Признают они там за евреев: Если ты в синагоге докажешь, Что твой пра-пра-прадедушка где-то Хрен случайно порезал себе Или, скажем, размешивал водку В кабаке для тупых русаков, То признают тебя там евреем И кибуцы пошлют охранять. Русским так генофонд не пополнить: Где набрать нам хотя б пятьдесят Миллионов горластых уродов, Чтоб по-русски болтали они, Чтоб любили бесплатно работать, Когда бьют их под дых сапогом, Чтобы красть на работе умели И сивуху стаканами пить? Нет, смекает вдруг русский подросток, Не найти нам резерва пока, Путь спасения нации — в клонах, Мы клонировать русских должны. Обдрочусъ, обкончаюсь, издохну — Только Родине дам матерьял, Да и как ей не дать матерьяла, Все равно ведь дpoчу каждый день. В общем, слышишь, Россия, давай-ка, Принимай-ка скорее решенье, Пока герыч и клинское пиво Не добили твою молодежь.
Битва с автоматами (В. Степанцов)
Вчера трещали мы с ребятами О том, о сём и обо всём, О том, что люди с автоматами Живут, как щука с карасём. Уже сегодня обозначена Непримиримая вражда, Не зря ведь люди озадаченно По автоматам бьют всегда. Тебя девчонка продинамила, А ты колотишь таксофон, По телеку стучишь, как правило, Когда там Децл и Кобзон. "Всю ночь я бился с автоматами", - Сказал нам Виктор Перельман, И закивали мы с ребятами, Поняв, где ночь провёл дружбан. Ведь он азартней Достоевского, Неугомонный наш Витёк, Сквозь казино Тверской и Невского Весь капитал его утёк. Увы, с игральными машинами Бедняга бьётся наш теперь И с выкриками петушиными Бросается на них, как зверь, То злобно дёргает за ручку, То головою бьёт стекло, Но даже мелких денег кучку Бывает выбить тяжело. Мораль: Один урод от педерастии Весь мир пытается спасти, Кому-то негры солнце застили, Кому с жидом не по пути, Кому-то не по нраву азеры, Мне лично русские претят: Поскольку нищие и грязные, А быть богатыми хотят. Но эти мелкие различия - Поверьте, люди, ерунда. Грядёт машинное безличие, Грядёт великая беда. За все удары и проклятия Нам автоматы отомстят, Сомкнув железные объятия, Задушат всех нас, как котят, Жидов, китайцев, негров, гомиков, Рабочих и учителей. Мир станет чище и свободнее, Вот только вряд ли веселей. Так бейся, Витя, с автоматами, Бей таксофоны, пацаны, Круши компьютеры на атомы В преддверьи будущей войны!
Битва малолеток (В. Степанцов)
Битву двух девчонок-малолеток Видел я недавно у дороги И подумал: «Славные у деток Вырастают нынче руки-ноги». – И спросил внушительно и строго: «Отчего сыр-бор у вас, цветочки?» - И тогда одна согнула ногу И сурово врезала по почке, А другая за уши схватила – И в кустах я тут же оказался, Первая штаны с меня спустила – И мой брэнд снаружи оказался. Тут же малолетние мерзавки Стали с ним губами безобразить И, оставив трусики на травке, На меня по очереди лазить. Мне, конечно, было больно очень, Не привык я к маленьким размерам: Был едва раскрыт один цветочек, А другой проник я самым первым… Друг, захлопни варежку скорее, Я наврал, такого не бывает. Знай, что только старенькие геи У дорог мальчишек раздевают.
Посвящается выходу нового альбома группы "Руки Вверх!" Там, где детсад возле помойки вырос, Там, где труба котельной рвется вверх, Дрались фанаты диско-группы "Вирус" С фанатами ансамбля "Руки вверх". Один пацан, влюблённый в Бритни Спиарс, Отверг любовь фанатки "Ручек вверх", Его сестра - фанатка группы "Вирус" - Девчонку сразу подняла на смех. Сказала ей, мол, "Ручки" - пидорасы, А ты сама - корова и квашня. Я был на танцах, я стоял у кассы, И девки в драке сшибли с ног меня. За девок пацаны впряглись, конечно, Забили стрелку, закипел компот. Поклонник Цоя пробегал беспечно - И кто-то ткнул ножом ему в живот. Раздался крик могучий и протяжный, Могильной мглой пахнуло всем в лицо, А на трубе, как часовой на башне, Стоял, раздвинув ноги, Виктор Цой. Искрила электричеством гитара; Его продюсер, Юрий Айзеншпис Стоял во фраке рядом, как гагара, Потом, перекрестившись, прыгнул вниз. Схватил он жертву дураков-фанатов, Зубами уцепившись в волоса, И полетел с ней, чёрный и пернатый, В затянутые дымкой небеса. И Цой, красивый, как большая птица, Завис над пацанами в тишине И, прежде чем навеки удалиться, Спел песню о любви и о войне. И паренек, влюблённый в Бритни Спиарс, Подумал: зря девчонку я отверг. И плакали фанаты группы "Вирус" В объятьях у фанатов "Руки вверх". И всё плохое тут же позабылось, И капал дождь, и наступал четверг, И надпись "Allways" в небе заискрилась, И девочки тянули руки вверх.
Кто разрушил стены Трои, Разорив гнездо Приама? Это Будда Гаутама, это Будда Гаутама. Не Парис и не ахейцы Виноваты были тама, Всей петрушкой коноводил Мрачный Будда Гаутама. Где какая ни случится Историческая драма - Всюду Будда Гаутама, Страшный Будда Гаутама. Не Лаврентий и не Coco Из народа кровь сосали, И не Гитлер с Риббентропом В печь людей живьём бросали, Все они ништяк ребята, Всех кормила грудью мама, Просто их лупил по жопе Злобный Будда Гаутама. Но берется Гаутама И за мелкие делишки: Из моей библиотеки Он украл почти все книжки. Кто нахаркал мне в ботинки? Почему в говне пижама? Это Будда Гаутама, Это Будда Гаутама. Кто всю ночь мозги мне сверлит Песней "Белая панама"? Не сосед, не Пугачёва - Это Будда Гаутама. Если вовремя на смену Не разбужен я супругой, То начальник смены Ёлкин На весь цех ревет белугой И грозится всенародно Обесчестить мою маму. Нет, не Ёлкин это, братцы, Это Будда Гаутама. Я жену на юг отправил - Вдруг приходит телеграмма: "Позабудь меня навеки, Я теперь люблю Гурама". Я расквасил тёще рожу, Вдруг - обратно телеграмма' "Дорогой, я не хотела, Это Будда Гаутама!" На меня и на планету Беды сыплются, как груши, Видно, Будда Гаутама Не умеет бить баклуши. Без труда, как говорится Не поймаешь даже триппер. К новому Армагеддону Нас ведёт бессонный шкипер. На нём белая панама И засратая пижама. Это Будда Гаутама, Это Будда Гаутама.
Буратино и Матрица (В. Степанцов)
Деревянный дурак, предок кибермашин, Зримый мир проверяя на честность, Шнобаком продырявил бумажный камин И ушел сквозь дыру в неизвестность. Ну а если бы нос деревянный его На огонь настоящий нарвался, То спалило бы нос и его самого, И создатель его б обосрался. «Буратино, не прыгай, постой, я сейчас!» - Зорал бы бухой папа Карло. «Это водка! Не лей на меня, пидорас!» - Но огонь лишь сильней полыхал бы. Так сгорел бы, деяний больших не свершив, Терминатора пращур носатый. К счастью, мир оказался жеманно-фальшив И беззлобен как пудель лохматый. Без особых усилий досталась ему Лупоглазая крошка Мальвина, Ей влюбленный Пьеро был совсем ни к чему, Ей понравилась кибермашина. Жестко к цели стремился наш кукольный монстр, И живые ему подчинялись, Был кулак его жесток и нос его остр, Все боялись и все прогибались. Даже злобный урод Карабас-Барабас, Самый главный в стране мафиози, Был повержен, растоптан, оставлен без глаз И опущен в немыслимой позе. В чем мораль этой сказки? Да только лишь в том, Что весь мир нереален, непрочен, И любым очумевшим от власти скотом Может быть до слонов разворочен. Трех слонов, трех китов терминатор-батыр Перемелет в форшмак совершенный, Заполняя собой ненавидимый мир, Жестяную коробку Вселенной. И когда убедится Создатель Миров, Что еще одна банка готова, Он припрячет ее для грядущих пиров И создаст свою Матрицу снова. Может, в ней будет меньше, чем в той, Буратин, Терминаторов и Франкенштейнов, Только Матрица принадлежать будет им, Мы же в ней пребываем шутейно. Веселиться пытаемся этак и так И с Мальвинами совокупляться, Но придет Буратино и скажет: «Форшмак!» - И хана нашей Матрице, братцы.
Бум-Бум и Ням-Ням (В. Степанцов)
Когда в порту Сиануквиля я навернулся с мотобайка, Все девки из окрестных баров меня тащили на руках, Мне показалось незнакомой одна хорошенькая зайка, Я ей печально улыбнулся в ответ на блеск в ее зрачках. Когда под солнцем камбоджийским, заснув в рот мне косячину, Мне дырку на ноге заштопал седой китаец доктор Су, Я хлопнул местной самогонки и зайку кой по чем похлопал, И зайка мне в ответ сказала: тебя домой я отнесу. Меня со «скорой» отгрузили, и зайке в номере отеля Я предложил немедля сделать сверхфеерический бум-бум, На что мне зайка отвечала: «Вы просто крейзи, в самом деле, Бум-бум not good, ням-ням is really, ням-ням сегодня в вашей room. Когда-то в юности туманной, чтоб не прослыть средь дам невежей, Чтоб не ругаться как извозчик, употребляя слово «хуй», Придумал я словечко «бумбо» и им в стихах ваш слух я нежил, А здесь «бум-бум» по смыслу близко, ну а «ням-ням» здесь значит «жуй». Я гладил зайку по головке. Ах, эти кхмерские девчонки! Как с ними просто и забавно, как с ним нежно и легко! Они не дразнят, если любят, как наши мерзкие девчонки, И пусть нога моя не ходит, но я взлетаю высоко! К холмам московским воротившись из райских кущ Сиануквиля, Я соберу поэтов робких и дам напутствие парням, Я им скажу: не комплексуйте, что языкам вас не учили, В Камбодже надо знать немного – бум-бум, one dollar и ням-ням.